Зимние каникулы

– А вы сами, Алевтина Васильевна, как считаете? Как мать и как педагог? – спрашивает Майя.

Алевтина Васильевна смотрит на нее с доброй усмешкой, как глядят на несмышленышей:

– Как педагог я в данном случае пасую. Слишком близко и субъективно. А как мать, – говорит она серьезно, – никакому ребенку, как и своему, такого не пожелаю. Впрочем, думаю, что, если бы отец был жив, он бы из Кирюши маменькина сынка не растил. Сам таким не был. Искал бы необходимые пропорции. Чтобы и детство, как вы, Наталья Ильинична, говорите, – адресуется она к Майиной матери, – не отнять, и все-таки подготовить к жизни. Это непременно нужно, тут, по-моему, и спорить не о чем. Даже не в том смысле, чтобы уметь приготовить обед или знать цену деньгам, но еще больше в нравственном смысле. Научить видеть не только себя, но и окружающих.

Как она точно сказала о сути нравственности, подумала Майя. Уложила в несколько слов. Везет тем ребятишкам, которых она учит. Впрочем, в этом Майя и раньше не сомневалась.

Варвара Фоминична вздохнула:

– Нелегко пропорцию найти, мало кто умеет. Природа вот без труда находит: два уха, два глаза, один нос, один рот. Гармония.

У Майиной матери своя важная по этому поводу мысль:

– Да разве до пропорций, когда в первую очередь заботишься, чтобы ребенок вырос здоровым? И создать ему условия для учебы? Это же главное, что там говорить? Неужели я ради каких-то там пропорций буду заставлять свою дочь гнуть спину, когда в доме мы с бабушкой есть и вполне без Майи управляемся?.. Я не говорю, – поспешила она поправиться, почувствовала, что сейчас Варвара Фоминична и Алевтина Васильевна за эти слова на нее справедливо и Дружно накинутся, – что совсем не должна помогать, но когда ей? Высшее образование получить потрудней, чем научиться варить щи. На одни ее чертежи посмотреть... Завелась. Нет, не переживет она.

– Ладно, мам, о чем говоришь?

– О том и говорю. Я лучше других это понимаю...

На Майино счастье, послышалось бормотание новенькой. Что-то ей потребовалось. Отвлекла от вопросов воспитания, слава Богу. Такие теперь все стали умные, каждый берется любую проблему решить. Хоть государственную, хоть всемирную.

Алевтина Васильевна подошла к больной:

– Что вам, Тамара Георгиевна?

Та пытается сказать, получаются нечленораздельные звуки. Майина мать поднимается со стула:

– Пойду я. – Тяжело ей смотреть на эту картину. Да и давно сидит. Анну Давыдовну она сегодня не застала, теперь надо ждать до понедельника. – Я с работы отпрошусь, приду пораньше... Вот уж правда, беда какая! – бросает взгляд на женщину, которая тщится что-то людям объяснить и негодует, что ее не понимают. Не хотят понять и помочь!..

Мать ушла, Майя присоединилась к Алевтине Васильевне, силится догадаться, что Тамаре Георгиевне нужно:

– Пить?.. Или холодно вам?..

Та сердито мотает головой, руку тянет непонятно куда. То ли под столом что-то – что? То ли на подоконнике?..

Майе и вообще-то жалко Тамару Георгиевну, а еще больше оттого, что дочка сегодня к ней не явилась. Как вчера ушла, так больше ее не видели. Майя и сама считает себя эгоисткой, не заблуждается, но все же не представляла, что можно до такой степени...

Больная от отчаяния, что не получается никаким способом выразить то, что хочет, вот-вот расплачется, и Майя вдруг соображает:

– Судно ей нужно! – и смотрит с надеждой на Алевтину Васильевну, чтобы та неприятную и немыслимую для самой Майи работу взяла на себя. Одно дело жалеть и сочувствовать, а другое – своими руками... Нет, этого и требовать от нее нельзя.

Алевтина Васильевна понимает Майю без слов и быстро, не испытывая, видимо, ни брезгливости, ни неловкости, подкладывает под женщину судно.

– А ты за нянечкой сходи, чтобы пришла вынести.

Майя пошла по коридору, заглядывая в двери палат в поисках нянечки. Из четырех сегодня дежурит самая несимпатичная. Делает все так, будто не свою работу выполняет, а навязали ей чужую. Не в силах, видно, пережить, что профессия «не престижная», и именно больные у нее в этом виноваты. Никогда эту Полину не дозовешься. Майя вдруг задним числом обиделась на мать: могла бы прийти пораньше, чтобы застать Анну Давыдовну. Теперь жди понедельника, когда сил больше никаких нет здесь торчать.

Как провалилась нянька. Лариса с невозмутимым спокойствием пожимает плечами:

– Ходила где-то.

– Там больная на судне, – объясняет Майя. Должна же она понять? Со своей стороны обеспокоиться?

– А я что могу?

– Как это – что? – Ну, люди.

– Придет санитарка, чего ты волнуешься?

...Мир разделен на тех, кто волнуется, и на тех, кто на эти волнения ноль внимания: принципиально, себя оберегая, или по черствости души, не способной приложить к себе чужое.

– Что ж, так ей и лежать, пока санитарка ваша явится? Ничего не добившись, сердитая, Майя возвращается в палату.

Тамара Георгиевна всеми доступными ей средствами выражает неудовольствие, нетерпение, нежелание дольше лежать в неудобном положении. Пытается здоровой рукой сама высвободиться, ничего у нее не выходит. И Алевтины Васильевны, как назло, в палате нет.

– В ординаторскую к телефону ее позвали, Кирюша позвонил, – объясняет Варвара Фоминична.

В виде громадного исключения Кирюше разрешают звонить матери по телефону ординаторской – не официально, конечно, и только в вечерние часы.

Майя в растерянности обращает взор к Варваре Фоминичне. Да нет, какой от нее прок? Она теперь все больше полеживает, молча превозмогая боли, иногда только вырвется нечаянный стон, и тут же она его подавит: «Ничего, это я так». И сейчас лежит с закрытыми глазами, синюшные губы болезненно искривлены.

Час от часу не легче! Майя просит Тамару Георгиевну:

– Потерпите немножко! Сейчас кто-нибудь придет!

Каждая секунда кажется ей растянутой до бесконечности: ну что это, в самом деле!

– Да вытащи ты из-под нее судно, – говорит Варвара Фоминична. – Мучается же человек.

Глаза больной тоже Майю умоляют – поняла, что сказали.

Это как-то помимо воли и сознания у Майи получилось: решительно приподняла одеяло...

Конечно, ничего приятного, но не так уж страшно, как мерещилось. Нашла в себе силы вынести, ополоснуть, а потом привести в порядок и саму Тамару Георгиевну. Вид при этом был у Майи строгий, деловой и немного брезгливый. Занятие не из лучших. Просто раз надо, так надо, как говорит Кирюша.

Она укрыла женщину по самую шейку, получилось неожиданно для самой ласково, бережно, и Тамара Георгиевна порывисто выпростала руку из-под одеяла, погладила Майю по плечу. В глазах застыли тяжелые благодарные слезы: будто саму жизнь Майя ей спасла. Не меньше. Так иногда, оказывается, мало нужно человеку.

– Будет вам, будет, – смущенно говорила Майя, испытывая незнакомое, новое чувство, которое не смогла бы определить одним или даже многими словами, такое оно сложное, но в целом будто поднявшее ее над самой собой – оттого, что сумела превозмочь чистоплюйство, помочь человеку. Невелик подвиг, а ведь и на него в будничной жизни не каждый способен.

Когда появилась наконец Полина с вызывающе надутым лицом, Майя ей сообщила:

– Не нужны вы уже. Сами, без вас сделали. Нянька приняла, однако, как должное, что люди за нее поработали:

– Сразу бы так. А то шум поднимают. Больно все образованные у нас нынче. Ручки запачкать боятся.

– Уходите, – попросила ее Варвара.Фоминична и сжала в ладонях .лоб.

– А чего мне тут делать?.. Еще мужчины, когда справиться не могут, понятно, а бабы что, безрукие, что ли, санитарку по всему отделению искать, чтобы судно вынести? – Дверь за ней и та как-то сварливо стукнула.