Зимние каникулы

Наверно, все-таки получила нагоняй от Ларисы.

– Скоро везде на самообслуживание перейдем, – благодушно проворчала Варвара Фоминична, – а фонд зарплаты каким был, таким и отстанется... Что-то голова никак не проходит, – почти без паузы пожаловалась она, – пойду попрошу, может, еще укол сделать?

– Хотите, я дежурного врача приведу?

Похоже, Майя во вкус вошла – бегать за медперсоналом. Хоть и есть у каждой кровати звонок вызова, но никто им не пользуется: раза два попробовали, никто почему-то неуслышал, не поспешил на зов. Получается, проще без электричества.

– Не нужен мне врач, – запротестовала Варвара Фоминична, – я к сестре сама схожу. Хватит тебе прыгать, допрыгаешься, – и начала спускать ноги на пол.

– Вот, вот, тоже на самообслуживание переходите, – съехидничала Майя и – откуда смелость взялась! – силком уложила ее на место. – Ничего со мной не будет, я уже здоровая, меня исключительно из перестраховки держат, ясно же. Где-нибудь в Америке или Швеции, я читала, и дня лишнего в клинике человека не оставят, они-то знают счет денежкам. А в платной и сам не залежишься, чтобы потом не пойти по миру.

– Смотри-ка ты у нас какая начитанная! – слабо улыбнулась Варвара Фоминична, с видимым облегчением опуская обратно голову на подушку. – Врача не надо, – бросила она Майе вслед, – сестру спроси, нельзя ли хоть анальгином уколоть?

Все полагающиеся на сегодня уколы Варваре Фоминичне уже сделали, без врача Лариса отказывалась, а врач обходил второй «этаж, мужское отделение.

– Ладно, – пообещала Лариса, – скажу, чтобы зашла к вам, – и опять уткнулась в книгу. Какой-то толстый роман, от которого она не сразу оторвалась, чтобы вникнуть, о чем ей толковала Майя.

Из ординаторской, наговорившись всласть с Кирюшей – уроки проверяет, что поел, куда пойдет – все матери надо знать! – вышла Алевтина Васильевна.

– Опять бегаешь? – тоже укорила Майю.

– Как же не бегать, если в палату лишний раз ни один белый халат не заглянет? – не без сознания своей нужности, вопросом же ответила Майя. – Вон, – кивнула в сторону Ларисы, – роман читает, благо начальства нет. Расширяет кругозор. Никакого толка людям от книг, зря писатели стараются сеять разумное, доброе, вечное, честное слово! Кто не хочет, ничему их книги не научат.

– А кто хочет? – подзадорила ее Алевтина Васильевна.

– А кто хочет, тому статей в газетах на темы морали вполне хватит, – остроумно нашлась Майя.

Ее антипатия к Ларисе как возникла с первой минуты, со временем только усиливалась. Получалось, кажется, вполне взаимно.

– Не знаю, как насчет личности в истории, – объявила она, – но в больнице каждый наш день зависит от личностей, которые дежурят. Когда Мария Федоровна или тетя Вера – день хороший, все вроде поправляться начинают, а когда Полина или Лариса, так хоть в тапочках домой удирай.

Алевтина Васильевна понравила:

– Так ведь не только в больнице, а и повсюду так – мы зависим, от нас зависят...

– Разве это правильно, – загорячилась Майя, – чтобы больные люди зависели от характера Ларисы? Или Полины? Уж справедливей было бы наоборот, это же их работа – облегчать больным участь... А мы только и смотрим, как бы Полина не осерчала, как бы перед Ларисой не оплошать, даже к врачам иногда приходится подлизываться, чтобы подобрей были.

– Что-то я не заметила, чтобы ты очень старалась, – посмеялась Алевтина Васильевна. Она слушала Майю с одобрительным любопытством, – видимо, ее занимали не столько слова, сколько то, что такая поначалу капризуля и молчунья умеет, оказывается, наблюдать и по-своему рассуждать.

– Мне зачем стараться? Я легкая больная, перетерплю. – Она поймала себя на том, что сама втянулась в пустое дело: решать от безделья неразрешимые проблемы века, и сказала: – Что-то Варваре Фоминичне все хуже делается...

В палате было тихо и сумеречно.

Варвара Фоминична лежала, повернувшись к стене, на звук шагов не шевельнулась.

А из дальнего угла, из полутьмы с бесконечной надеждой и готовностью изо всех сил обрадоваться, метнулся к ним взгляд – и тотчас погас. Сникла к подушке напряженно приподнятая голова.

Не их ждали увидеть.

Целый день дочку ждала. Или мужа. Хотя про мужа, кажется, помнила, что он уехал в командировку, и не совсем потеряла чувство времени (а возможно, вовсе не потеряла) – соглашалась, когда ей все по очереди втолковывали, что мужа придется подождать еще день или два. Она и с тем соглашалась, что дочка тоже сегодня не может, фрукты-соки нужно запасти, да и отпуск, должно быть, оформляет, тоже не простое дело...

Тамара Георгиевна не отвергала доводов, наоборот, в знак согласия опускала веки. Густые черные реснички печальной тенью ложились на бледную кожу. Потом она открывала глаза – удивительно лучистые, темно-карие, – что-то в них сохранилось детское (открытость? доверчивость? живой блеск?), и очень отчетливо, каждому понятно, этими глазами говорила: я подожду, подожду, а вы, пожалуйста, не тревожьтесь, я не хочу, чтобы из-за меня у вас было беспокойство или хлопоты.

Однако от яблок Алевтины Васильевны (Кирюша какие-то особенные, мягкие и сладкие, умеет купить) сегодня решительно отворачивалась. Сердилась, если настаивали. И вообще от всякой еды отказывалась. Утром еще Алевтина Васильевна кое-как ее покормила, а в обед лишь с превеликими усилиями удалось сквозь упрямо сжатые зубы влить несколько ложек супа и впихнуть немного пюре.

В коридоре официантка застучала ложкой об ложку – созывала ужинать. Теперь из палаты в столовую ходили Алевтина Васильевна с Майей, но они не спешили, ждали тележку, чтобы сначала накормить своих лежачих, а то все остынет.

Майя поставила тарелку на тумбочку Варваре Фоминичне, налила чаю, тронула за плечо:

– Поешьте!

– Оставь, Майечка, я потом. Сестра-то обещала прийти? – и тяжело перевернулась на спину.

– Без врача укол сделать не может, велела подождать.

Варвара Фоминична закрыла глаза.

Алевтина Васильевна хлопотала около другой койки:

– Хоть немного... две ложечки... Не поправитесь, если есть не будете!..

Тамара Георгиевна гневно мычала, отталкивала от себя ложку.

Подошла Майя:

– Дайте я попробую. Тамара Георгиевна, миленькая... Странное дело, женщина перестала злиться, но закрыла рот: как хочешь, все равно не буду.

– Я на вас тогда обижусь, – сказала Майя, а сама, как Сашеньке, когда он сидел еще на высоком стульчике, поднесла ложку к губам. Довод, совсем не веский, неожиданно подействовал. Открыла рот. Взглядом Майю укорила: пользуешься тем, что не могу тебя огорчить. Помнит, видно, как Майя вынимала из-под нее судно, а потом убирала, мыла. Съела почти полтарелки. Майя ее, словно маленькую, похвалила: