Классическая проза

Именно такого рода читателям и могут быть крайне полезны произведения, подобные этому, по меньшей мере в том случае, когда они написаны человеком достойным и здравомыслящим. Каждое событие, здесь излагаемое, есть луч света, назидание, заменяющее опыт; каждый эпизод есть образец нравственного поведения; остается лишь применить все это к обстоятельствам своей собственной жизни. Произведение в целом представляет собою нравственный трактат [4] , изложенный в виде занимательного рассказа. 4 …

Проникнуть в хлеборезку, но не как те, избранные, — хозяевами, а мышкой, на секундочку, мгновеньице, вот о чем мечталось! Глазком, чтобы наяву поглядеть на все превеликое богатство мира, в виде нагроможденных на столе корявых буханок. И — вдохнуть, не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящий хлебный запах… И все. Все! Ни о каких там крошечках, которые не могут не оставаться после сваленных, после хрупко трущихся шершавыми боками бухариков, не мечталось. Пусть их соберут, пусть насладятся…

Однако горе горем, а отчаиваться не следовало. Отчаяние свидетельствует о недостатке доверия к человеческому милосердию, — ну! — а люди-то ведь милосердны. Прошло всего лишь несколько дней после горестного события, а к пани Винцентовой в Варшаву уже приехали родственники покойного мужа: пан Петр и пани Петрова. Пан Петр как мужчина и человек практический взял на себя оценку и продажу движимого имущества. А пани Петрова, чтобы не мешать мужу и дать выход собственным чувствам, села возле вдовы…

Через это мучительнейшее самопознание — в любви — проходит в романе еще совсем незрелый мужчина. Это его первое подлинное любовное чувство, первый соответствующий опыт. Можно подумать, что переживания Марселя слишком изломаны, что их характеризует не глубина, а утонченность. Но такое возможно при известной душевной незрелости: это своеобразная игра, нескончаемый эксперимент, когда путем проб и ошибок человек постигает и себя и других. Впрочем, нельзя не отметить, что первоначально Пруст колебался:…

Гувернантки у Жоржа менялись очень часто. То сами уходили от преследований генерала, то оставляли дом вследствие ревнивых придирок и дерзостей генеральши. Генерал не давал им спуска. Он как-то выписывал всегда хорошеньких гувернанток и был мастер немедленно становиться с ними на короткую ногу. Та же история бывала и с няньками. Сангвиник по характеру, генеральша быстро отдавалась впечатлениям. Точно ребенок, она удивительно скоро переходила от гнева к ласке, от слез к смеху. Часто, слушая отчет…

Мы были в отличных отношениях. Шняков знал, как я уважал его, отличного рулевого и необыкновенно чуткого к правде, и как любил слушать его. И он иногда рассказывал о прежней службе, о разных начальниках, с которыми служил, о правде и неправде. Особенно любил он рассказывать, когда мы вдвоем катались, бывало, на двойке под парусами и когда Шняков деликатно учил своего юнца начальника не одним только управлениям шлюпкой. В его рассказах чувствовался слегка скептический ум, но не озлобленный после…

По ее словам, они заехали сюда только потому, что муж соблазнился большим жалованьем. – Скопим что-нибудь и уедем отсюда! – заключила Варвара Николаевна. – Так вы, значит, недовольны Сибирью? То-то я застал вас совсем расстроенной. – Ну, это совсем по другой причине… Я только что выслушала одну печальную исповедь… – Уж не того ли старого господина, которого я встретил сейчас в зале? – Да. Вы знаете ли, кто это такой? – Не имею чести… Сдается мне, что я его где-то встречал, но где – не припомню……

– Держись, старина! – приветствовал его старший лоцман. И этим было все сказано; другие лоцманы только одобрительно кивнули головой, довольные, что беда случилась не с ними. Эман, насупившись, стал подниматься в гору; на другом ее склоне приютилась его лачуга. Жены, которая бы ждала лоцмана, не было, она умерла. Зато Эмана ждал десятилетний сын. Он, ясное дело, не смел громко высказывать свои мысли, но лицо его было достаточно красноречиво, а глазам мальчика не возбранялось выражать обуревавшие…

– Вот уже две недели, как я не видела тебя, Менелай,– сказала маршальша наигранно весело. – Да,– ответил шут, перепрыгнув через барьер и почесав голову ногой, одетой в туфлю.– И что вы видите в этом зеркале? – Я до смерти опечалена, ибо в зеркале я вижу человека с длинным лицом, рыжей бородой и пустыми глазами, он стоит за оконной шторой в ромбовом зале и следит за нами; однако ж он засмеялся, когда ты стал чесаться, стало быть, большой беды еще не случилось, меж тем мне многое надобно сказать…

(Тут заколыхалась вся накидка, от маковки капюшона до подола, а мужчина одобрительно кивнул, услышав эти слова. Сам же патер бросил взгляд на женщину и переменил тон.) Когда ученики приступили к Христу с вопросом, можно ли супругам разводиться, тот ответил им: «Что бог сочетал, того человек да не разлучает», вот по этой причине церковь и не признает расторжения брака. Пусть даже мирские законы допускают некоторые уступки, это служит во зло человеку и потому не может быть одобрено церковью. …

Но Эльвире-то было все равно. Она на него и внимания не обращала. А ему казалось, что раз он все время о ней думает, то и она должна хоть немножко да интересоваться им. — Эльвира не спрашивала тебя, сколько мне лет? — обратился он однажды ко мне. — Нет, — ответил я. — Она вообще о тебе ничего но спрашивала. Почему она должна спрашивать? — А почему бы и не спросить?… Но если спросит, то имей в виду, что мне пятнадцать лет. — Мне одиннадцать, а ты на два года меня старше… — начал я. — Ну…

2 Бригадир тракторной бригады Федор Соловейков имел легкий характер — любил позубоскалить, любил сплясать, любил на досуге схватиться с кем-либо из ребят, дюжих трактористов, «за пояски». Высокий, гибкий, с курчавящимся белобрысым чубом, он был ловок и плясать, и бороться, и ухаживать за девчатами. В селе Хромцово, где работала его бригада, он в один вечер провожал учительницу Зою Александровну под сосновый бор к школе, в другой — сельсоветскую секретаршу Галину Злобину на край села, к дому,…

— Здоровы? — спросил Ростов, выдергивая у него свою руку. — Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство! — Всё совсем благополучно? — Слава Богу, слава Богу! Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно,…

Городок З. лежит в двух верстах от Рейна. Я часто ходил смотреть на величавую реку и, не без некоторого напряжения мечтая о коварной вдове, просиживал долгие часы на каменной скамье под одиноким огромным ясенем. Маленькая статуя мадонны [4] с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами, печально выглядывала из его ветвей. На противоположном берегу находился городок Л., немного побольше того, в котором я поселился. Однажды вечером сидел я на своей любимой скамье и глядел то…

В сущности, все к лучшему, ибо я сомневаюсь, чтобы когда-нибудь жили счастливые поэты. Знаете ли вы хоть одного среди самых признанных поэтов, кто бы мог утолить свою жажду славы и почестей? Назовите мне хоть одного среди самых великих, прежде всего среди самых великих, кто был бы доволен своими творениями, узнав в них небесные образы, открывшиеся его гению? О, как много в жизни поэта обманчивых обольщений, несбывшихся надежд, разочарований! Но это лишь то, что лежит на поверхности. Сколько видится…

К нему подошел солдат гвардии Преображенского полка и хлопнув его по плечу, спросил: – Ну, чего приуныл, батюшка? Что там у тебя не складывается? – Ах, не хотят меня больше носить мои ноги, господин солдат, – ответил мужик, – я вот притащился в город, чтобы поглядеть на чудо-дом, который немцы построили, как сказывают, из чистой воды! Бедовые парни, эти немцы-то, н-да... Однако мне, похоже, придется жизнью поплатиться за свое любопытство, отморозил я, брат, совсем свои старые ноги на лютом морозе,…

— Аниша, ты бы вставила зубы. — Ништо, Господь и такую примет, не обознается. — В рай метишь? — А куды ж меня еще, Леря Милентьевна? Я в жизни не по своей воле грешила. А по своей всего один разочек, один-разъединственный за все зимы мои. Анисья считала не годами, не летами, а только зимами: «Мне, почитай, сорок девять зим намело, так-то». — Сорок девять лет? — Зим, милай, зим. Это у вас — леты, а у меня вся жизнь — вьюга да мороз. Стало быть, зимы и надо считать. Спорить с нею было бессмысленно,…

– Давно уже собирался навестить вас. Вот что здесь паршиво, так это то, что дел до черта, дела тебя засасывают и не остается времени для контактов. А нам ведь не годится терять связь. Мы, англичашки, должны держаться вместе. И ты тоже не должен прятаться, Фрэнк, слышишь, старый отшельник. – Я еще помню время, когда ты жил здесь по соседству. – Правда? Подумать только. Ты, должно быть, прав. Давненько же это было. Еще до того, как мы перебрались на Беверли-хилз. Ты знаешь, конечно, что теперь-то…

Возвращаясь в замок, она встретила Кандида и покраснела; Кандид покраснел тоже. Она поздоровалась с ним прерывающимся голосом, и смущенный Кандид ответил ей что-то, чего и сам не понял. На другой день после обеда, когда все выходили из-за стола, Кунигунда и Кандид очутились за ширмами. Кунигунда уронила платок, Кандид его поднял, она невинно пожала руку Кандида. Юноша невинно поцеловал руку молодой баронессы, но при этом с живостью, с чувством, с особенной нежностью; их губы встретились, и глаза…

Наконец, покинув Млечный Путь, Микромегас прибыл на планету Сатурн. И хотя он привык сталкиваться с новым и необычным, но, увидев, как мала планета и ее обитатели, все же не смог сдержать пренебрежительной улыбки, иной раз мимовольно проскальзывающей и у мудрецов. И правду сказать, Сатурн всего раз в девятьсот больше Земли, и его жители, чей рост примерно тысяча туазов [6] , – настоящие карлики. Сперва Микромегас и его спутники посмеивались над ними, точь-в-точь как смеется над музыкой Люлли …