Проза

Вскоре на палубах, которые так тщательно были вымыты утром, валялись огрызки арбузов, куриные кости, рваная бумага, — откровенная грязь ползла из корзинок и лукошек. К сумеркам все палубы были забиты людьми и вещами, надо было проходить по вещам и людям. От палуб в серую муть сумерек несся чуждый русскому уху молитвенный гул. Эта тесная груда людей была черна — не только потому, что люди были черноволосы и смуглолицы, не потому, что в сумерках одежда, вещи и теснота казались черными, но и потому,…

Иван Иванович клал руку с лоскутком к себе в карман, отклонялся от огня и говорил медленно, по складам: — Прощать тут не в чем. Это слово сюда не подходит. Я наваждениями не занимаюсь. И наваждение тут тоже не при чем. Просто ты голая лежала с голым мужчиной в моей постели.— Ступай вон! — Иван! — у нас же ребенок, у нас же сын!.. Иван Иванович сострил: — У нас же-ре-бе-нок: вот именно, мне не надо, чтоб у тебя были жеребцы.— Ступай вон! И тогда у нее исчезли морщинки у глаз, остались одни…

Мне казалось, что эти люди думают приблизительно так: мы отдали всё, чтобы одеть и накормить тебя, нашего защитника. Мы стоим тут в рваных ботах, в чиненых-перечиненных сапогах, а ты, здоровый, сильный и молодой, красуешься на улицах в нарядной морской форме, вместо того чтобы воевать с врагом. Здесь стояли жены фронтовиков, отцы и матери, потерявшие на фронте своих сыновей. Стояли дети, оставшиеся сиротами. Какое чувство могли испытывать они при виде меня? Хотелось сказать им: товарищи, не думайте…

– Ого! Я так и знал, что до него можно добраться! Латынь, а? Томми особенно нравилось в девушке, что она не задавалась. Американка уж непременно съязвила бы: ‹А вы что полагали там увидеть – восьмиглавого змия с шестнадцатью хвостами?› Но она мягко произнесла: – Я переведу вам. Глаза её светились интересом, она сосредоточенно наклонилась над стеклом и стала читать медленно, на правильном английском языке, с лёгким акцентом: ‹Сенатор Фалерн указал в своем обвинении на скандал, вызванный тем, что…

- Гельмут, - сказал он в пахнущий кофе микрофон, - французский «мираж» болтается где-то на высоте в двадцать тысяч футов: то есть в шесть тысяч метров. - Да, - резко отозвался Мюлер. - Опять этот французский сукин сын подглядывает? - сердито вмешался Шерман. - Я уже жаловался, на этого психа французскому полковнику. - И добавил: - Поднимайте вертолет. В эфире зазвучали радиокоманды: Шерман отводил самолеты с камерами и участников боя на исходные, позиции, чтобы избежать, путаницы фальстартов…

Сразу возникает тщеславное желание разгадать эти закорючки, взломать секретный код. И вот уже опровергается то, что еще недавно претендовало на правду: ведь ложь и ее младшая сестра подделка составляют наиболее устойчивую часть воспоминаний; если записать их на бумаге, они выглядят достоверными и не скупятся на подробности, убеждающие своей фотографической точностью: разогретый июльским солнцем толь на крыше сарая во дворике нашего дома пахнет в безветренные дни солодовыми леденцами… Моющийся целлулоидный…

С тех пор я стал как-то внимательнее смотреть на всех встречных мотоциклистов, и все они казались мне на одно лицо и казались свихнутыми. С тех пор мне стал мешать по ночам индустриальный шум, и, когда я стал его слушать, я удивился его великому многообразию: гудки и стук ночной электрички, шум башенного крана на круглосуточной стройке напротив, прогазовка машин недалекого гаража и под окном неумолчный рев дизельных МАЗов, дребезжание незакрепленных грузов в кузове или лязг какой-нибудь разбитой…

Правда, талант представляется мне здесь непременным условием, и если его нет, вряд ли стоит продолжать разговор на волнующую Вас тему – как стать писателем. Талант – это, конечно же, нечто мистическое, туманное и крайне индивидуальное. Что не исключает попытки объяснить его рационально, отбросив мифы, тешащие тщеславие и порой почти религиозные, – ими окружали талант романтики: они видели в писателе избранника божьего, существо, на которое пал указующий перст высших сил и которому предначертано запечатлеть…

— Слушай, рукопись у тебя? — повторяет он. — Ты не забыл её на столе? Илен хлопает себя по боковому карману и снова отвечает, что рукопись у него. — Впрочем, не так уж опасно, если я её оставил на столе, — добавляет он. — К тому же мне не верится, что он её примет. — Примет, примет! — отвечает Бондесен. — Люнге немедленно же примет её. Ты не знаешь редактора Люнге. В нашей стране немного людей, перед которыми я так преклоняюсь, как перед ним; он меня многому научил, когда я ещё был мальчиком и…

Вереница приглашенных змеей вилась по двору. Передние, дойдя до крыльца, разрывали цепь, разбредались, между тем как в распахнутые настежь ворота продолжали входить все новые и новые. Канавы были теперь усеяны мальчишками и любопытными из бедняков; ружейные выстрелы не прекращались, раздаваясь со всех сторон сразу, оставляя в воздухе пороховой дым и запах, пьянящий, как абсент. У входа женщины стряхивали пыль с платьев, развязывали длинные яркие ленты шляп, снимали шали, перекидывали их через руку…

Ондрей Николаевич, Доступаем, доступаем мы до вас, Беспокоить хочем вас, хочем вас. Беспокой прошу, покорно приношу, — Кого любишь, того выбери, За собою поведи, поведи, Молодой назови, назови — тогда мы храбро целовали ее в самые губы, несмотря на ее притворное сопротивление и кокетливый визг, что, конечно, полагалось по обычаю. После этих насильственных поцелуйчиков мы все становились в круг: четверо отпускных семинаристов, псаломщик, экономка из соседнего имения, две сельские учительницы,…

Что касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой – как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависти к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся. Могу прибавить еще к этому ненависть к педантической пошлости наших так называемых прогрессистов с их проповедью утилитаризма в поэзии. Я…

30. В вагоне знакомиться гораздо легче, чем, например, в тюремном замке. 31. «Пока у св. Йоргена будут такие невесты, он вряд ли вернется на землю». 32. «Поймали Коркиса, а с ним еще одного фрукта». 33. Ночное бдение у двери арестованных. 34. «Пора рвать когти». 35. «Что это? Неужели чудо св. Йоргена?» 36. «Тс-с! Это чудо св. Коркиса». Часть 3-я 37. Уже накануне торжества намечался полный сбор. 38. У статуи св. Йоргена распевали паломники. 39. «Скажи нам, Йорген, нас любя,…

Шурин (задумчиво). Приходится вариться в собственном соку. Берлага (вотчаянии). Где же выход из этого исхода? Ведь вычистят? Шурин. Берлага, тебе надо спасаться! Берлага. Я сам знаю, что надо спасаться. Скажи как? Шурин. Ты не можешь заболеть на время чистки? Берлага (грустно). Я здоров как бык. Шурин. Так, так… Отпуска тебе, конечно, не дадут, пока не прочистишься. Есть такое правило… Плохо… Я тебе еще в 1911 году говорил: «Берлага, брось фабрику, открой мужской, дамский и детский…

Доктор. Нельзя же так, голубчик... Понюхайте... Пациент. И вот на прошлой неделе приезжаю я с вещами, как дурак, на двух грузовиках. И что б вы думали? В моей квартире уже живут! И кто, главное дело? Председатель ревизионной комиссии, тот самый, который несколько раз давал заключение в мою пользу!.. Доктор. Однако, знаете, ловко они вас! Пациент. Это целая банда, смею вас уведомить. Доктор. Вот и у нас... Пациент. Два года они меня обманывали, нагло и подло обманывали! Доктор. Какие…

Я слышал, что Нина после того уехала с мужем на юг и вскоре умерла. Но так как воспоминания о Нине все же были мне мучительны, я избегал тогда всяких вестей об ней. Я старался ничего не знать про нее и не думать об ней. У меня не осталось ее портрета, ее письма я ей возвратил, общих знакомых у нас не было – и вот постепенно образ Нины стерся в моей душе. Понимаете? – я понемногу пришел к тому, что забыл Нину, забыл совершенно, ее лицо, ее имя, всю нашу любовь. Стало так, как если бы ее совершенно…

Дня через два Бувери еще более изумил своего друга. В тот день раскопки натолкнулись на новую богатую усыпальницу. Дютрейль был в восторге от такого открытия, не мог ни говорить, ни думать ни о чем другом. Но Бувери вечером позвал своего бывшего ученика к себе, в свою половину хижины, и просил подписать духовное завещание. – Я очень виноват, – сказал Бувери, – что не сделал этого раньше, но все было некогда. Всю жизнь я был занят только наукой, и о своих делах у меня не было времени подумать. Так…

Но вот эти сумерки наступили, и я очнулся. Я минута за минутой пережил в воображении все, что должно происходить в церкви, и жгучая злоба, ревность разрывали мне сердце. Я плакал и кого-то умолял сжалиться надо мною… Если бы вошла она в эту минуту! Я обезумел бы от счастья, целовал бы ее ноги! Иногда я порывался бежать к ней и у нее искать спасения от моей скорби. Но она-то и мучила меня. Выхода не было, и я метался по своей комнате… Потом острая боль стала замирать. Совсем стемнело; затихающий гул…

Нынче он грустил. Утром зашла богомолка Агафья, бывшая дворовая Капитона Иваныча, и, между прочим, сказала: – А помните, сударь, Анну Григорьевну? – Помню, – сказал Капитон Иваныч. – Умерла-с. Великим постом схоронили. Целый день потом Капитон Иваныч неопределенно улыбался. А вечером… Вечер настал такой тихий и грустный! Капитон Иваныч не стал ужинать, не лег спать рано, как ложился обыкновенно. Он свернул толстую папиросу из черного крепкого табаку и все сидел у окна, поджав под себя одну ногу.…

Потом нацедили себе, и Акимочкин, опрокинув, пошел. – Ну, пока поживите, – сказал он, как будто бы этот дом был его. На пороге столкнулась с ним гостья, толстуха, кума, машинистиха, родом литовка. Она была низенькая и пыхтела. Одета она была в пышное платье с прошивками. Нацеловавшись, она пощипала детей, и хозяйка, цедя через хлеб, налила ей полчашки. Она проглотила. Лицо у нее стало масленым. Обе довольные, они напоили детей кипятком и, постлав на полу, уложили их. Вбили три гвоздика в разных…