Проза

Пусть будут кроссовки, решил я. И вот теперь в крематории я глядел на них, и не нравились они мне. Задрипанные-заляпанные. На строгом черном граните пола часовни смотрелись, мягко говоря, не в тему. Опаньки! Один носок черный, другой – белый! Я заерзал на сиденье, потянул штанины книзу, чтобы прикрыть свой позор. – Мудила хренов! – прошептал я.– Ой!.. Пардон, тетя Тоуни. Тетушка Антонайна – шар подкрашенных розовым волос над черным пеньком воротника, точно сахарная вата на катафалке,– похлопала…

Между тем на тропинке под елями сначала едва-едва, а потом все отчетливей слышатся чьи-то широкие торопливые шаги, доносится шорох задетых ветвей, мерное позвякивание в такт шагу – оружия или чего-то в карманах. Слышно, как поблизости встает часовой, ударами ладони небрежно отряхивает полу одежды; резко щелкает ножик. Степка с опозданием догадывается: идут сюда. Может, за ним? Он ждет этого и готов уже обрадоваться, но вместо обычных в таком случае слов слышит другие. – Ну, иди, подрубай! – раздается…

— Хорошо — как-нибудь… Ну, конечно, Войтик уже сомневался, как это бывало не раз за дорогу. До чего осторожный человек, подумал Буров, все ему кажется не так, все он понимает иначе, все взвешивает по-своему. Буров уже досадовал, что ему достался такой напарник, но, видно, лучшего не нашлось, пришлось ехать с тем, кого дали. Не спешиваясь, они укрылись в голом ольшанике на опушке, давая лошадям возможность отдохнуть; да и самим надо было перевести дыхание — впервые за сегодняшний день; Буров все…

Я забыл приглядеть себе место на ночь, и теперь мне приходится шагать через ноги, ящики и чемоданы; в темноте светятся огоньки сигарет, ухо ловит обрывки тихих разговоров: «Коннемара… безнадежно… официантка в Лондоне…» Я забился между шлюпкой и кучей спасательных поясов, но сюда задувает пронзительный сырой вест. Я встаю и иду по палубе парохода, где пассажиры скорее напоминают эмигрантов, чем людей, возвращающихся на родину. Ноги, огоньки сигарет, шепот, обрывки разговоров. Наконец какой-то священник…

И все же годы, хоть и скользили они один за другим так же легко, как летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы давнего побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем, пока не стали они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у камелька, но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько лет росли нетронутыми, теперь были разбиты сады, выстроены дома, и дети играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно…

Именно этот переломный час перед нисхождением в ночную темь был часом торжества Эгдонской пустоши, когда она облекалась в особую, одной ей присущую красоту - и тот, кто не видал ее в это время, не может утверждать, что сколько-нибудь ее понял. Ее лучше чувствуешь, когда она не слишком отчетливо видна; в сумерки и перед рассветом она сильнее воздействует на человека и свободнее раскрывает себя; тогда и только тогда она расскажет вам свою подлинную повесть. Об Эгдонской степи по справедливости можно…

Глава первая В характере Мартина Пембертона было слишком много мелодраматических черт и мучительного внутреннего беспокойства, поэтому я бы предостерег вас от того, чтобы понимать его слова буквально. Мартин являлся слишком сложной и противоречивой натурой, чтобы просто выражать свои мысли. Загадочность этого человека привлекала к нему женщин, считавших его поэтом, хотя на самом деле Мартин Пембертон был по призванию критиком до мозга костей, Критиком с большой буквы. Временами он мрачно цедил…

Орали здесь, как и на всех посиделках, — громко, визгливо, по-кошачьи. — О, слышите, — с удовольствием сказал Корнилов, поднимая ослепшую, взмыленную голову. — Обрадовались! Вот работников-то мы с вами нашли, Георгий Николаевич, а? С ними как раз клад отыщем. Их было двое. Начальник экспедиции Зыбин и археолог Корнилов. Они оба — он и Зыбин — с белыми литровыми жестянками из-под компота стояли над горным ледяным потоком (это и была речка Алмаатинка) и окатывались с головы до ног. — А,…

Отец, посоветовался со своими друзьями, обладавшими практической сметкой. Бывалый моряк, он усвоил некоторые грубые привычки и наклонности и очень любил заглядывать вечерами в «Белый Олень», где за стаканом грога, покуривая сигару, беседовал с разными коммивояжерами, которые бражничали в пивной. — Среди них есть весьма толковые ребята. Многое повидали на своем веку, — бывало, рассказывал он. Когда же он навел справки, то был весьма озадачен, узнав, сколь много хитросплетений в негоциантстве и…

В шутейном предисловии к роману Франс говорит о некоем Жако Философе, авторе комического рассказа о деяниях человечества, куда тот включил и многие факты из истории своего народа, — не подходит ли определение, данное труду Жако Философа, и к «Острову пингвинов», написанному Жак-Анатолем Тибо (подлинное имя Франса)? Не чувствуется ли здесь намерение Франса представить Жако Философа как свое художественное «второе Я»? (Кстати сказать, и прозвище «Философ» в данном случае весьма знаменательно.) Перекличка…

Тем временем придурковатая, полная блондинка-невеста во главе стола смеялась, шутила со свидетелями, с Роной, и ее жених с большими натруженными руками на скатерти поворачивался во все стороны, кивал, поддакивал, улыбался, а когда уже не к кому было поворачиваться – поворачивался к лошади за окном. – Значит, каждый из вас остается при своей фамилии, – сказал жениху и невесте один из свидетелей, темный человек с черными волосами над низким лбом, и невеста, придурковатая полная блондинка, рассмеялась…

Ночь ложилась на склоны Зедазени и Саркинети. Капли дождя упали мне на лицо. Кура подступала к. мосту Помпея. Раздумье овладело мной при виде этого моста. По нему шли когда-то римские легионы, орды сарацин, сельджуков, урумов и иранцев. Безмолвный свидетель прошлого, вовсе не нужный настоящему, он остался только музейным экспонатом. Роль подступа к нашей столице и ее ключаря отнял у него мост Героев так же как когда-то Тбилиси забрал первенство у Мцхеты Но я уже в Мцхете. Небосвод, тисненный облаками,…

Дороги судьбы Передо мной лежат дороги, Куда пойду? Верное сердце, любовь как звезда, — Они мне помогут везде и всегда В бою обрести и как песню сложить Мою судьбу. Из неопубликованных стихотворений Давида Миньо. Песня смолкла. Слова были Давида, мелодия — народная. Завсегдатаи кабачка дружно аплодировали, так как молодой поэт платил за вино. Только нотариус, господин Папино, прослушав стихи, покачал слегка головой, — он был человек образованный и пил за свой счет. Давид вышел…

Лейтенанты Бегенлоэ и Роглиц шли в цепочке замыкающими. Долговязая фигура фон Глозвига маячила прямо перед ними и основательно мешала видеть происходящее впереди. Метрах в трехстах от передней линии занимаемых гренадерами окопов майор коротко приказал: «Ползком!», и дальнейшее следование превратилось в унизительное и неприятное елозанье брюхом по покрытой ночной росой траве. Отсутствие пластунского навыка, упрямое желание не отставать добавляли лишней и глупой суеты в действия господ лейтенантов,…

В нашей небольшой рыбацкой деревушке Йоридо я жила в эдаком «подвыпившем» домишке, стоящем у скалы и обдуваемом постоянными ветрами. Океан рядом всегда дышал с присвистом, а время от времени оглушающе чихал, и ребенком мне казалось, что он подхватил сильную простуду. Так я воспринимала сильные порывы ветра, сопровождавшиеся невероятными брызгами. Океан, как я считала, обижает наш крошечный домик, чихая время от времени ему в лицо и заставляя отклоняться назад. Возможно, домик однажды бы и развалился,…

Егорышев перевел дыхание и еще раз посмотрел на пейзаж. Где, в каком неведомом краю находились эти сопки? Кто разбил у их подножия белые палатки? Он отошел к окну и попытался собраться с мыслями. Он увидел в окне сруб колодца и сухую ольху с почерневшими унылыми ветками. От крыльца к колодцу бежала тропинка. Она была извилистой, хотя шла по ровному месту, и напоминала забытый кем-то в траве кокетливый поясок… — Пить чай! — позвал Долгов. Осторожно ступая по визжащим половицам, Егорышев прошел…

Глава первая – Э, ге-ге-ге! Нет, уж ты, батюшка мой, со мною, сделай милость, не спорь! – Да отчего это, Домна Платоновна, не спорить-то? Что вы это, в самом деле, за привычку себе взяли, что никто против вас уж и слова не смей пикнуть? – Нет, это не я, а вы-то все что себе за привычки позволяете, что обо всем сейчас готовы спорить! Погоди еще, брат, поживи с мое, да тогда и спорь; а пока человек жил мало или всех петербургских обстоятельств как следует не понимает, так ему – мой совет –…

Местами проселок был влажен; но нигде не было следа грязи: колеса катились как по бархату, оставляя по чернозему следы, как бы покрытые лаком. Славное было время для путешествия! III Мне следовало проехать около двухсот верст по этому проселку. Недалеко, кажется, но, в сущности, это целое странствование: предстояло переехать Оку, на которой, судя по времени, не успели еще навести моста; было на пути еще несколько маленьких речек, которые переезжаются обыкновенно вброд, потому что мосты на…

Отец, звали его Лютер, с хмурой миной изучал царившую в зале сумятицу. «Просто безумие какое-то», — подумал он. Ему пришлось высадить жену и дочь у входа, затем проехать еще несколько миль, прежде чем удалось найти место на одной из прилегающих стоянок. Там он втиснулся в битком набитый автобус и поехал обратно, к аэропорту, где, усердно работая локтями, помог жене с дочерью пробраться в зал. Он сокрушался, что Блэр уезжает, ему был отвратителен сам вид взбудораженной толпы. Короче, настроение хуже…

Что было дальше, рассказал он сам через много лет: «Помню, что я отнес рукопись в редакцию „Альманаха“ во второй половине дня, а на следующий день мне сообщили, что Горький уже прочел мой роман. Рукопись была одобрена Горьким и принята им к печати в альманахе «Год XVII». При втором чтении «Глюкауфа» им было сделано несколько замечаний. В апреле 1934 года в «Литературной газете» был опубликован мой первый рассказ «В городе Бердичеве». Горький прочел этот рассказ и в мае пригласил меня к себе в…