Современная проза

Жратва — вот единственное, что доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие. А на нашей великолепной вилле Боргезе не найдешь даже завалящей корочки. Временами это положительно ужасно. Я много раз просил Бориса заказывать хлеб к завтраку, но он всегда забывает. Он, очевидно, завтракает не дома. Возвращаясь, он ковыряет в зубах, и в его эспаньолке — остатки яйца. Оказывается, он ходит в ресторан из деликатности — ему, видите ли, тяжело уписывать сытный завтрак на моих глазах. Мне нравится…

— Сегодня! — прогремел над Манхэттенскими Высотами голос мадам Решевски. Это был мощный, полны трагизма голос. Такой голос у неё был в те старые добрые дни, когда она расхаживала по сцене, или в те моменты, когда обнаруживала, что мачеха опять носит драгоценности её бедной покойной мамы. — Проснувшись сегодня утром, я услышала голос. «Иди на могилу Авраама!», сказал мне этот голос, «Немедленно отправляйся на могилу своего супруга!» — Мамочка, — как можно ласковее сказала Хелен, — папа умер пятнадцать…

За всю мою длинную жизнь – хотя мне всего 20 лет – я впервые потеряла любимого человека, и мне было так плохо, что казалось – вот-вот остановится дыхание. С той ночи, когда он погиб, мое сердце перенеслось в другое пространство и никак не может вернуться обратно. Я не могу смотреть на мир так, как смотрела раньше. В голове всё перепуталось, кидает то вверх, то вниз, никак не успокоюсь, я в полном оцепенении и все время тяжело дышать. Остается только жалеть, что меня коснулось то, с чем кому-нибудь…

Рокшанек внимательно присмотрелась. Нравился ей этот скифский мужчина-упрямец. Захотелось смутить его. — Скажи, — подумав, спросила она, — А вы там не обрезаете? Он видел, какими глазами смотрела Рокшанек. Он понимал. С достоинством, очень спокойно, он дал ответ: — Нет. Родниковой воды в этом мире много. Нет. Скифы не делают так. — Может быть, это лучше? — Я думаю: да. Но это не истина, если другие делают именно так. — Тебя можно сбить с толку? — Нет! — Вот так твердо? — Да!…

Когда-то — а дата этого когда-то теряется во тьме времен — чиновники и жили в Главном Архиве. Не в нем самом, разумеется, ибо кто бы выдержал корпоративное обитание вповалку, но в незамысловатых, грубо сколоченных лачужках, которые наподобие неприкаянных часовенок, льнущих к крепкотелому собору, притулились снаружи, вдоль боковых стен. В домишках этих имелось по две двери, из которых одна, обычная, выходила на улицу, а другая, дополнительная и почти незаметная, вела прямо в центральный зал архива,…

Если тут кого-то и пришлось бы уговаривать, то уж не маленького человечка, в котором вдруг проснулась надежда. Ловким и незаметным бельчонком Дашуня проскользнула тут и там, втихомолку цапнула здесь… не обделила вниманием и бутерброды с красной икрой, а для дядечки стибрила едва початую бутылку марочной хванчкары. И успела даже немного подрать в своё удовольствие глотку под "А кто-то с горочки спустился". По пути она ухитрилась за что-то похвалить раскрасневшуюся тётку Аглаю, напроситься на комплимент…

Кондуктора по-прежнему нигде не было видно. Нину Васильевну охватила паника. Моментально собрав большую дорожную сумку, она вылетела в тамбур. Она нервно посматривала по сторонам, надеясь всё-таки увидеть кондуктора. Но чуда не произошло. Поезд стал притормаживать и остановился. Нина Васильевна мощным движением руки открыла дверь вагона и ринулась вниз по ступенькам… Поезд еще постоял несколько секунд, затем помчался дальше. И только, когда последний вагон исчез из поля зрения Нины Васильевны,…

Иван Силыч жил тихо да мирно за высоким забором с угрюмой неласковой женой Павлиной, двумя юнцами и злою собакой. Здравствовали они нелюдимо в старенькой избушке-малушке, которая досталась хозяину от деда. Гостей к самовару не звали. И Цыпушкиных никто не приглашал на чашечку чаю. В доме у них было разладно, невесело. Наверное, оттого, что супруги давно лишь терпели друг друга. А любовь их, нечаянно заблудившись до свадьбы, ушла куда-то, подарив на память чудо-сыновей, погодков. Чета и жила по-разному.…

— Да, в конц-цах-то конц-цы, ты долго измываться над семьёй бу-удешь, а? Долго ты будешь халкать эту отраву? — кричу, а сама его понужаю, сама ему нос кручу да за лохмы треплю: — Тебе чего надо: жизь человечью али несусветное пьянство, дурень ты чёртов! Да чтоб у тя руки поотсыхали, когда стакан к глотке подносишь… Стёпка орёт благим матом, вырыватся: — Кар-раул, убивают! Люди добрые, помогите! Мил-ли-иц-ция!.. Народ, бывало, у ворот столпится. Хохочут все, как ненормальныя, в ладоши хлопают:…

— Сало, хлеб, бутылку водки! Последнее в качестве подарка он возил Пашке Кривому, деревенскому бульдозеристу, который охранял его усадьбу. Успокоенная супруга сразу вспомнила о своих женских обязанностях и захлопотала возле стола. Перед мужем появились тарелка с картофелем, парной котлетой с ладонь, стакан крепкого чёрного чая. Плотно позавтракав, Иван Викторович отправился в коридор одеваться. Там из встроенного в стену шкафа достал тёплые кальсоны, спортивные брюки из плащовки, плотный литовский…

Из занюханного заводского КБ она быстро заставила его уйти, ему было определено другое поприще — фотографа. Зимой — ёлочного, дедоморозного, летом — курортного и круглогодично — свадебного. Заработки пошли просто замечательные, можно было и ей перестать юбку на работе просиживать, и квартиру купить (ну, в микрорайоне, не в центре, но тоже неплохо), и Ксюшку завести. А через четыре года новая идея — Америка! И очень зря все знакомые и свекровь зудели, мол, «будешь ты в Америке — на зелёном венике»!…

— Господи, как вы похожи! — восторженно улыбнулась хозяйка и перевела взгляд с отца на дядю Жору. — Прямо одно лицо! И домик, словно специально для близнецов построен: два крылечка, два балкона, две верандочки… Соседи вас будут путать… — С детства путают, — задорно сказал дядя Жора. — Поэтому я всегда хожу с гордо поднятой головой. Все хорошие дела совершил я, все плохое натворил брат. А верандочки ничего… Это были не верандочки, а верандищи. Не балконы над ними, а балконищи. Мы поднялись наверх,…

— Каждый может ее уничтожить, — сказал ученик. — Ты заблуждаешься. Неужели ты думаешь, что возможен возврат к небытию? Неужели ты думаешь, что Адам в Раю мог уничтожить хотя бы один цветок, хотя бы одну былинку? — Мы не в Раю, — настойчиво повторил юноша, — здесь, под луной, все смертно. Парацельс встал. — А где же мы тогда? Неужели ты думаешь, что Всевышний мог создать что-то, помимо Рая? Понимаешь ли ты, что Грехопадение — это неспособность осознать, что мы в Раю? — Роза может сгореть, —…

Но иногда я снюсь снам. Их толкования моих явлений удручает. Сны выискивают метафизический остаток. Ярость их порой сокрушительна и неописуема. Сны шествуют, как червивые забытые божества, неся в руках головы, с лиц которых содрана кожа. Однако мне подчас мнится, что я обладаю возможностью понимать, то есть, возвращаться сквозь происходящее, подобо пресловутой (лучше слепой) пчеле, возвращающейся в улей. Игла без нити. Улья не существует. Он не возникает в тот самый миг, когда понимание подступает…

Так бы и сменяли друг друга дни, если бы во вторник вальяжно-испитой Чукин, авторитетный вавилонский алкоголик, не послал Хиросиму в угловой магазин за двумя бутылками портвейна. Возвращаясь, Хиросима ковылял мимо потертого, сгорбленного собора Фрола и Лавра — нынешнего Дворца Культуры, когда увидел вдруг рукописную афишу, не подсохшую еще, поблескивающую лаково, будто свежими ссадинами букв: «Клуб кинолюбителей. Встреча с актером А. Стаалем.» Он отдал портвейн Чукину и пошел покупать билет. В последующие…

 Очнувшись от раздумий, я встал налить ещё Джека. Из-за резкого поднятия тела после виски голова проделала несколько восьмёрок. В комнате движение набирало обороты. В глазах промелькнула цветовая гамма, сменившая танцующих людей. Я, с трудом преодолевая живые барьеры, пробрался к бару.  Заиграла скрипка и тяжёлый электро бит. Я обернулся в сторону ди-джея. Девушка. Скрипка. Девушка. Я что, умер? Белое платье на ней было такой длины, что кажется, оно развивалось над головами всех, кто находился…

– Ты умеешь читать мысли? – Чтобы понять несложную цепочку твоих ассоциаций, вовсе не обязательно копаться у тебя в голове. Не забывай, я существовал прежде, чем возник твой мир, и буду существовать, когда он вновь обратится в хаос. Человек, когда ему напоминают о бренности бытия, всегда думает о бабочках, которые представляются ему бессмертными, хотя их жизнь еще скоротечнее, чем человеческая. – Умно. Только я думал не о бабочках, а об осах. Несколько дней назад в мой дом залетела оса. Я ел…

— Все равно, сама знаешь, что обманываешь. И не знаешь, что скажу я. — А что ты можешь сказать? Мужчина вполне еще ничего, в самом деле, не шучу, минутку даже любовалась тобой, когда ты прибежал во двор, мужчина, три недели прохлаждавшийся в доме отдыха, мужчина, хоть однажды бросивший на меня взгляд, а, признайся! Может, скажешь, что нет? Один раз точно было. Или не было? Скажешь, мне только показалось? Могло быть и не один раз, просто ты стесняешься, я знаю. И что, ни с того ни с сего откажешься?…

Я рассказываю об этом, забегая вперед: в день моей первой прогулки по гавани я не знал, конечно, ни размеров лодок, ни древних традиций, ни конструкций моторов, — в тот день я не знал даже имени мамы. Мир раскрывался передо мной постепенно, и сначала он умещался в нашем маленьком домике, стоявшем у берега рыбачьей бухты среди полусотни таких же домишек, храбро притулившихся у самой воды или, как наш, отступивших к холмам. Главной комнатой у нас была кухня, она обогревалась старинной печкой, приспособленной…

— Знаешь, — сказала она, словно очнувшись, — За несколько месяцев до смерти, может, месяцев за пять, он мне говорил — если бы не ты, говорит, меня бы давно уже не было, и никогда я не знаю, что будет завтра или послезавтра, а хотелось бы еще пожить, дожить до двухтысячного и еще немного, посмотреть, что будет, когда новое столетие наступит. Она умолкла. Молчала и молчала. И простонала: — А не дожил, не дождался. Боже мой, не дождался, а этот двухтысячный — вот оно, через несколько дней, а…