2666

— Только давай недалеко поедем,— сказал он.

— Есть хочешь? — спросил его мексиканец.

Фейт ответил, что да, хочет. Мексиканец рассмеялся и включил музыку. Послышались звуки аккордеона и далекие крики — не боли или счастья, нет, крики были полны какой-то самодостаточной и пожирающей самое себя энергии. Чучо Флорес улыбнулся, и улыбка так и приклеилась к его лицу; он вел и не смотрел Фейту в глаза, взгляд уперся вперед, словно бы ему надели ортопедический воротник из стали; а вопли все приближались к микрофонам и какие-то типы уголовного пошиба запевали или продолжали орать (только в самом начале не орали), а еще они провозглашали здравицы непонятно за кого и зачем.

— Это чего такое? — спросил Фейт.

— Сонорский джаз,— ответил Чучо.

В мотель Фейт вернулся к четырем утра. В ту ночь он напился, а потом взял и протрезвел, а потом снова напился, и теперь, прямо перед дверью своего номера, опять протрезвел — как так? Такое впечатление, что мексиканцы пили не настоящий алкоголь, а воду краткосрочного гипнотического действия. Некоторое время он просто сидел на багажнике и смотрел на проносящиеся по шоссе грузовики. Ночь была прохладной и звездной. Он подумал о матери, о том, как она проводила свои гарлемские ночи, не глядя в окно, а ведь там сверкали немногочисленные, но звездочки, как она сидела перед телевизором или мыла на кухне посуду, а из телевизора слышались смешки, черные и белые хохотали, рассказывая анекдоты, которые, наверное, ей нравились; впрочем, скорее всего, она даже не вслушивалась, только мыла посуду, которую только что запачкала, и кастрюлю, которую только что запачкала, и вилку и ложку, которые только что запачкала, и все это она делала с совершеннейшим спокойствием — кстати, возможно, это было не такое уж простое спокойствие; а может нет, может, на самом деле это спокойствие было просто спокойствием, ну и немного усталостью, спокойствием прогоревших углей, спокойствием и умиротворением и сном — сном, который в каком-то смысле есть источник и последнее убежище спокойствия. Но тогда, подумал Фейт, спокойствие не есть только спокойствие. Или, может, у нас просто ошибочное представление о спокойствии, а спокойствие, или территории спокойствия, на самом деле просто индикаторы движения, движения ускоряющегося или замедляющегося — а уж это зависит от многих факторов.

На следующий день Фейт встал в два часа дня. Первым делом припомнил: перед тем как лечь спать, он почувствовал себя плохо и его вырвало. Посмотрел с одной стороны кровати, с другой, зашел в ванную — тщетно, ни следа рвоты. Тем не менее, пока спал, он дважды просыпался, и в обоих случаях пахло рвотой — изо всех углов комнаты наплывала вонь протухшей блевотины. Он слишком устал, чтобы встать и отворить окна, и потому снова погружался в сон.

А теперь и запах исчез, и нет ни одного следа вчерашней рвоты. Он принял душ, потом оделся, думая о вечере после боя, как он сядет в машину и вернется в Тусон, где попытается сесть на ночной рейс в Нью-Йорк. На встречу с Гуадалупе Ронкаль не пойдет. Смысл брать интервью у подозреваемого в серии убийств, если материал все равно не опубликуют? Он даже хотел позвонить и забронировать билет из мотеля, но в последнюю минуту решил отложить это дело и позвонить либо из Арены, либо из «Сонора Резорт». Потом сложил вещи в чемодан и пошел к администратору, чтобы заплатить по счету. Портье сказал, что ему совершенно нет нужды съезжать сейчас — выедет он сейчас или в полночь, сумма не изменится. Фейт поблагодарил и положил ключ в карман, но чемодан из машины так и не вытащил.

— Как думаете, кто победит? — спросил портье.

— Не знаю, в таких поединках всякое может случиться, не угадаешь,— сказал Фейт с таким видом, словно бы всю жизнь проработал спортивным журналистом.

Ярко-голубое небо перечеркивали тучи, походившие на цилиндры, они плыли с востока и приближались к городу.

— На трубки похожи,— сказал стоявший в дверях Фейт администратору.

— Это перистые облака,— ответил портье,— пока дойдут до Санта-Тереса, исчезнут сами собой.

— А вот интересно,— сказал Фейт, все так же не отходя от двери,— это слово изначально обозначало «твердый» и произошло от греческого skirrhos, что значило «твердый» и применяется к опухолям, к твердым опухолям, а ведь эти облака отнюдь не выглядят твердыми…

— Нет,— сказал портье,— это облака из верхних слоев атмосферы, если опустятся или поднимутся хоть чуть-чуть, самую чуточку,— тут же исчезают.

В павильоне «Арена-дель-Норте» Фейт не встретил ни души. Главный вход был закрыт. На стенах висели преждевременно состарившиеся афиши боя Фернандес—Пикетт. Некоторые уже сорвали, а на других неизвестно чьи руки расклеили новые плакаты с рекламой концертов, народных танцев, даже афишу какого-то цирка с помпезным названием «Международный цирк».

Фейт обошел здание и наткнулся на женщину, которая с трудом катила тележку со свежевыжатыми соками. У нее были длинные черные волосы, а черные юбки доставали до самых лодыжек. Из-за бидонов с водой и ведер со льдом высовывались головки двоих детей. На перекрестке женщина остановилась и принялась собирать из металлических труб что-то вроде зонтика от солнца. Дети тут же спрыгнули с тележки и сели на тротуар, опершись спиной о стену дома. Некоторое время Фейт стоял неподвижно, глядя то на них, то на полностью безлюдную улицу. Потом снова пошел вокруг здания, обнаружил на перекрестке еще одну тележку и опять застыл на месте. Тележку катил какой-то чувак, он поднял руку и поприветствовал женщину. Та едва заметно кивнула — мол, да, я тебя помню — и принялась вынимать из боковой части огромные стеклянные кувшины и расставлять их на передвижной витринке. Появившийся следом чувак продавал кукурузу, и над его тележкой стоял пар. Фейт тем временем отыскал заднюю дверь и попытался нащупать звонок. Никакого звонка не обнаружил, и пришлось постучать. Дети подбежали к тележке с кукурузой, хозяин вытащил два початка, обмазал их сметаной, посыпал тертым сыром и перцем-чили и выдал их ребятне. Пока Фейт ждал, ему пришла в голову мысль: а что, если дядька с кукурузой — отец этих детей, а отношения с матерью детей, женщиной с соками, у него неважные, возможно, они разведены и видятся, только когда по работе оказываются в одном месте. Но это все фантазии, конечно. Потом Фейт снова постучал, и снова ему никто не ответил.

В баре «Сонора Резорт» он нашел практически всех журналистов, которые должны были писать о поединке. Он увидел Кэмпбелла — тот стоял и разговаривал с каким-то чуваком мексиканской внешности, Фейт подошел было к ним, но тут же понял, что Кэмпбелл работает, и не стал ему мешать. У стойки он увидел Чучо Флореса и помахал ему. Чучо стоял с тремя мужиками, явно бывшими боксерами, и помахал в ответ безо всякого энтузиазма. Фейт посмотрел, нет ли незанятых столиков на террасе, и сел там. Некоторое время наблюдал за людьми, которые вставали из-за столов и приветствовали других, обнимаясь или крича от одного края террасы к другому, увидел фотографов — те выпивали, щелкали камерами, то собираясь в группу, то расходясь в разные стороны; еще там паслись все важные персоны Санта-Тереса: в лицо он не знал никого, только смотрел, как ходят туда-сюда молодые и хорошо одетые женщины, высокие мужики в ковбойских сапогах и в костюмах от Армани, молодые люди с блестящими глазами и волевыми подбородками, которые не говорили, а ограничивались кивками: мол, да — да или нет — нет; а потом Фейту надоело ждать, пока официант принесет ему выпить, и он ушел, пропихиваясь локтями через толпу и не оглядываясь назад: пару раз его крепко послали по-испански, но ему было плевать, а кроме того, он все равно ничего не понял, а если бы и понял, то все равно не остался бы разбираться.

Поел он в ресторане на востоке города в чистом и свежем внутреннем дворике, укрытом виноградными лозами. В глубине дворика, рядом с проволочной оградой на земляном полу, стояли три стола с игрушечным футболом. Несколько минут он смотрел в меню, ничего не понимая. Потом решил объясниться знаками, но обслуживавшая его женщина только улыбалась и пожимала плечами. Потом подошел мужчина, но его английский, к несчастью, также было невозможно разобрать. Понял он только слово «хлеб». И «пиво».

Потом мужчина куда-то подевался, и Фейт остался один. Он поднялся и пошел в ту сторону дворика, где стояли столы с футболом. На игроках одной команды были белые футболки и зеленые шорты, волосы были черные, а кожа светло-кремовая. Вторая команда была одета в красное с черными шортами, и у всех игроков росла густая борода. Но самое интересное заключалось в том, что у игроков красной команды на лбу красовались маленькие рожки. Остальные два стола оказались точно такими же.

На горизонте он увидел холм, темно-желтый с черным. Наверное, там уже начиналась пустыня. Ему вдруг захотелось выйти и пойти к этому холму, но когда он вернулся за стол, то женщина уже принесла пиво и какой-то очень толстый сэндвич. Он надкусил его — сэндвич оказался очень даже ничего. Вкус был какой-то странный, с остринкой. Из любопытства он приподнял один из слоев хлеба: чего там только не было. Он сделал большой глоток пива и потянулся на стуле. Между виноградных листьев разглядел неподвижную пчелу. Два тонких лучика солнца вертикально падали на земляной пол. Когда мужчина снова возник рядом, Фейт спросил, как дойти до холма. Мужчина рассмеялся. Проговорил несколько непонятных слов, а потом сказал: «нет красиво», причем несколько раз.

— Нет красиво?

— Нет красиво,— подтвердил мужчина и снова рассмеялся.

Потом взял его за локоть и потащил в комнату, в которой готовили еду (Фейту, кстати, она показалась очень чистой, каждая вещь стояла на своем месте, на белой плитке стен ни капельки жира), и показал ему ведро с мусором.

— Холм нет красиво? — спросил Фейт.

Мужчина опять засмеялся.

— Холм — это мусор?

А мужчина все смеялся и смеялся. На левом предплечье у него была татуировка — птица. Не птица в полете, как обычно делают такие татуировки, а птица на ветке, маленькая, возможно воробей.

— Холм — это мусорная свалка?

Мужчина захохотал еще громче и утвердительно покивал.

В семь вечера Фейт показал свое аккредитационное удостоверение журналиста и вошел в павильон «Арена-дель-Норте». На улице толпились люди, тут же сновали продавцы еды, прохладительных напитков, сувениров с боксерской символикой. Внутри уже пошли поединки ­«разогрева». Легчайшего веса мексиканец встретился с другим мексиканцем легчайшего веса, но на их схватку практически никто не смотрел. Люди покупали напитки, болтали, здоровались. В первом ряду Фейт увидел двоих телевизионщиков. Один, похоже, снимал то, что происходило в центральном проходе. Другой уселся на скамью и пытался извлечь карамельку из обертки. Фейт прошел внутрь по боковому крытому проходу. Люди заключали пари, на глаза ему попалась высокая женщина в облегающем платье в обнимку с двумя мужчинами ниже ее ростом, кто-то курил и пил пиво, другие, ослабив галстуки, жестикулировали, словно играли в какую-то детскую игру. Над навесом, прикрывавшим проход, располагались дешевые места — там кипела жизнь. Фейт решил пройтись по раздевалкам и зайти в зал для прессы. Там обнаружил лишь двоих мексиканских журналистов, которые одарили его исполненными муки взглядами. Оба сидели, рубашки их вымокли от пота. На входе в раздевалку Меролино Фернандеса он увидел Омара Абдула. Фейт его поприветствовал, но спарринг-партнер прикинулся, что они не знакомы, и продолжил разговор с какими-то мексиканцами. Те, кто стоял рядом с дверью, говорили о крови — во всяком случае, так показалось Фейту.