7 Заклинатели
Шрифт:
– И что?
– Понимаешь? Нет? Ну вот. Мы вчера искали насекомых, а они от нас очень далеки. Они бездушные, как чудовища, как механизмы. Мы думаем, что она им близка. Так, может быть, и птицам тоже? Есть же бог, Царь Птиц?
– А-а. Теперь понял. И что?
– Ты сможешь петь и как птица, и как человек?
– Подожди. Дай подумать.
Гебхардт Шванк остановился, закинул голову и стоял так, перекатываясь то с пятки на носок, то с левой стопы на правую. Уголки рта одрябли опустились, он смотрел прямо в небо, но, пожалуй, не видел его. А Пикси ждал, как послушная черная собачка.
Мы
– Хорошо, Пиктор. Сделаю. На, неси бурдюк!
Филипп полулежал, откинувшись на стену, по-прежнему, с покрытым лицом.
– Дай-ка посмотрю. Так, глаза совсем красные. Вот сейчас я сделаю тебе по-настоящему больно.
– За...чем?
– Боль должна стекать вниз, а не собираться в голове.
Целитель отрубил (с ножами рабы не расстаются никогда, носят их тайно, под одеждой) твердый тоненький сучок и сунул конец в огонь. Строили храм, видимо, из сосны; кончик скоро принял пламя, а Пиктор сдул огонь; остался розовый очень горячий уголек на палочке.
– Положи руки ладонями вниз и отставь большие пальцы.
– Так?
– Да!
Раб невероятно быстро ткнул направо, налево, выбросил ненужную палочку в очаг.
– Теперь все. Боль потечет вниз и выйдет через ожоги.
Шванк смотрел и чувствовал, будто бы одни лишь его глаза парят над полом на высоте обычного роста. Филипп оставил руки на коленях, и на каждой между большим и указательным пальцами было по белому волдырю в красном нимбе. Пиктор делал в сторонке что-то еще, а Шванк все смотрел. Он думал, что волдыри лопнут, а боль окажется какого-то особенного цвета, золотого или черного, и вытечет, но ничего этого, конечно, не произошло. Волдыри так и остались волдырями.
А Филипп осторожно освободил голову, но глаз так полностью и не раскрыл.
– Спасибо, Пиктор! Легче. Мозги уже не пляшут. Поторопитесь же!
Пиктор хихикал и довольно потирал ручки.
– Правда, Пикси! У меня голос сейчас обратно скует.
– Тогда начинай.
Крик цапли, мой крик. Сначала она словно бы раскашливается, глубоко, гортанно, или тявкает.
– Ккха! Кгха! Кгхой! Кгхоой!
Большая, белая цапля должна взлететь...
– Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!
Филипп зажал уши ладонью и справочником и моментально выскочил за дверь. Заметил это один Пиктор. Он бесшумно прикрыл дверь, поставил арфу и тронул струну.
– Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!
Цапля летит. Я нахожусь где-то в глубокой воде, и меня поджидает бескрылая стрекоза. Вот она, справа. Я знаю, где она, и теперь опасность идет на убыль. Мне не нужно видеть ее, иначе хищница бросится. Я должен заставить ее следить, приковать ее внимание, и не более, но гадкая тварь ленива... А вот плывет длинный звук и второй за ним, а потом еще и еще. Серебряные, водяные - поют, не звенят. Летучая мышь гонит рябь по воде, и черная тварь может увидеть... Но может и отвлечься рябью. Мышь не должна останавливаться,
пусть издает свои звуки.Свет синеет. Это приходят сумерки? Низко летают луни с супругами. Я слышу, пищат они то ли жалобно, то ли тревожно. Я - лунь. Я пронзительно пискнул, потому что я здесь. Чтобы меня расслышали.
Вот я в розовом саду моих предков, наслаждаюсь пением соловья. Я думаю, он поет о любви. А вот и я сам, царь-соловей - это я говорю сопернику: сад этот мой, я никуда не уйду, я искусный певец, мое дыхание сильнее твоего. Звенел золотыми богач в изумрудном плаще, и петь ему было не надо, за него пело золото...
Свет желтоватый, припахивает сальным дымом. Значит, это уже город. Чви-цви, синь-тинь. Трясогузки бранятся - могут начать с рассветом и продолжать весь день. Три семейные пары делят чей-то маленький сад. И другие орут, кто как может. Все они шумят куда больше людей, и хорошо, что мы не чувствуем их. Иначе не смогли бы пропускать столько страстной чепухи мимо ушей. Как же скучно! Боги, как скучно!
Синица завела свое бесконечное синь-тинь, синь-тинь...
А потом бескрылая стрекоза вдруг выстрелила своею маскою, ухватила головастика, и все исчезло, как не бывало вовсе. Что, если я погибну - сейчас или сегодня? Был ли я?
Гебхардт Шванк выдохнул, подпрыгнул на месте, прорвал невидимое зеркало, вынырнул и покинул воды этого разума.
– Ох! Ну и бред! Я будто бы и не жил вовсе, потому что я уже умер.
– Я чувствую это уже третий день. Правда, мы словно бы стерлись?
– Понял. Я понял! Пикси, убирай арфу, доставай флейту.
– Что? Что ты понял?
– как в лихорадке, отозвался Филипп. Судя по голосу, он лежал под алтарною стеной.
– Она показала себя!
– Сейчас приду!
– Не надо. Услышишь и так. Пиктор, готов?
– Да.
– О, уныние!
Дитя скуки и ужаса,
Боль небытия.
Я исчезаю,
Тени мои выцветают,
Но остается тупая надежная боль.
Ты оглушаешь ярость -
Как колотушкой глушат быков.
Ты растворяешь страх -
Как нечистая вода
Поглощает едкую соль.
Все проходит,
Боль исчерпает себя,
Онемеет душа,
Я забуду о теле.
Ибо я - странник,
Сухой листок,
Мул без копыт...
Оказывается, пришел Филипп и сидел, перегораживая вход, и смотрел - уже мог смотреть!
– на богиню, сильно нахмурясь, вцепившись прищуренным взором. Ладоней от ушей он не отнимал, пока не закончили - а как именно, забылось - мастер Пиктор и певчий Шванк. Шванк помнил, что ему вдруг очень захотелось поговорить обыкновенным человеческим голосом о чем-нибудь повседневном, например, о головной боли Филиппа, а потом лечь и заснуть.
Потом он предложил выйти на волю - тут, дескать, слишком шумно. Сам вышел, и остальные, делать нечего, потянулись за ним. Шванк долго потягивался и глядел в бледное небо, а свита была за его спиной. Филипп, мутно глядя отечными глазами, сел у стены, под нависающий край дерна, и втянул свою книжку в рукав. Пикси выглядел растерянным - словно бы не знал, сесть ему или остаться стоять. Филипп хлопнул рядом с собой, и музыкант послушно опустился рядом, слева.
Шванк провернулся на одной ноге и стал лицом к остальным, перекатываясь с пятки на носок, а задранное лицо его качалось, как огромный бледный цветок.