7 Заклинатели

Так сидеть можно было бы сколь угодно долго, и поэтому Филипп встряхнулся и приказал:

– Разбираем вещи. Что у нас есть?

– Та-ак. Еда - пока не трогаем. Яблоки пусть лежат в корзине.

– А гусь? Яйца?

– Подвесим его у очага. Будем постепенно объедать. Яйца изжарим завтра.

Полоток приспособили на треножнике из трех тонких кольев, старом жертвенном приспособлении.

– Соль у каждого своя? Пусть будет так. Муки для подношения мертвым, я понял, нет?

– Ах, да! Куда девать голубей, они снаружи?

– Пусть там и остаются, слишком шумные.

– Покормить их...

Пиктор понес голубям овса, вернулся.

– Устали. Дремлют, едва их уговорил поесть.

– Угу. Что еще?

– А упряжь?

– Здесь, висит.

– О! У меня лютня и малая арфа!

Пикси подпрыгнул и развесил их на стене - кто-то предусмотрительно оставил на кольях стен удобные сучки.

– А у меня - бубен и флейта.

Оживленный, Шванк поднес бубен к огню.

– Это бубен севера - видите, рамка на ручке, без бубенцов. Его надо согревать, и он запоет.

Флейту жонглер пока из чехла не вынимал.

– А почему без бубенчиков?
– спросил Пикси, - У шутов должны быть бубенчики!

– Они пришиваются на шапку.

– Этак мы можем плясать перед нею, воздевая руки ноги... Нам только систра не хватает!

– Тихо вы, комедианты! Нашли друг друга! Я вас расшевелил с умыслом, чтобы прекратить это дурное оцепенение. Теперь прошу вас, вспомните, что вам показала богиня!

Мысль не желала останавливаться там, где сказал Филипп - она хотела застыть и спрятаться, стать незаметной. Или убежать вперед - к примеру, в завтрашнее утро, когда можно будет приготовить яйца...

– Так. Кто-то закрывает нам уста и ум. Тогда приказываю - пока пусть видения будут с вами. Они повлияют на сновидения этой ночи, и тогда мы поговорим.

– Но, Филипп, - серьезно встревожился Пиктор, - разве можно спать в ее присутствии?

Тот вздохнул:

– Придется, если она не позволяет бодрствовать. Будем пред нею голенькими, как из материнской утробы. Что еще у нас?

– Всякие тряпки.

– Злые силы! Смотрите, уже совсем темно!

– Это я и имел в виду, Шванк, когда сказал про оцепенение. Спать, спать...

Гебхард Шванк плотно завернулся в свой синий плащ. Остальные воспользовались его покаянной одеждой и шутовским знаменем.

– Но все-таки как стеречь мула? Он там один...

– Да, я видел, что львица...

– Это завтра, Шванк. Ребята, здесь очень, очень спокойно, здесь безопасно. Нам нужно было тихое место - мы пришли сюда! Говорят, что духи кладбищ - злые, но эти просто ревнивы. Они не пропускают бездельников и терпеть не могут крупных хищников - на врагов духи нагоняют ужасы. Не волнуйся, Пикси, Вечерок справится, он придет, если будет опасно.

– А почему же его не слышно?

– Некоторые наши мулы рождаются немыми. Вечерок тоже немой, но он не глухой и не дурак. Ему надо опасаться только змей, а от них и мы защищаться толком не умеем. Спи, не пугайся понапрасну. Никто не тронет нашего мула...

Но все-таки ночью Шванк слышал: кто-то несколько раз вставал, выходил и возвращался.

***

В утренних сумерках, в сыром холодке, съели запрещенные яйца. Вечерок пришел поздороваться и вернулся завтракать к себе. Пикси решил проводить его и возвратился с цветущей веточкой зверобоя и крошечным листочком: эта кроха истекала желтым пачкающим соком.

– Вот. Зверобой придает крепость телу, а это чистотел, он очищает и мысли, и кишки.

Шванк повесил котелок над огнем, плеснул из бурдюка побольше. Пока закипала вода и напаривались травы, образовалось время, и Филипп решил его использовать.

– Итак, я жду рассказа о видениях и снах.

Двое уставились на него, Шванк - с нетерпением, а Пикси - в страхе.

– Давай, Шванк!

– Я оказался на лугу и видел, как черная львица подкрадывалась к нашему мулу - это видение. Я закричал, хотел предупредить, и вдруг оказался здесь.

– Мы ничего не слышали, - пробормотал Пикси.

– Я видел синий сон, полный воздуха и зеркал. А во сне я видел женщину чуть моложе меня. У нее был красивый дом, она плела кружева и украшала ими шкафы и окна. Она так жила давно и всегда одна, ей было уютно так. У нее есть кукла, еще с самого детства. Кукла сделана из тряпочек и одета в синее платье. Каждое утро женщина рисует ей новый красный пояс и подрисовывает лицо, а потом красится сама. Раньше у куклы были глаза девочки, а теперь они накрашены по моде. Кукла - не живая, но у нее есть какое-то бытие, еще более надежное, чем жизнь... Эта женщина - вроде бы моя подруга детства, но красивее. А ее бабушка, тяжелая, сидячая, как Эомер, все ей пеняет - внучка не выходит замуж, и некому будет ухаживать за могилкой. Я поругался с бабушкой, заступился за женщину - и потом мне приснилось, что я был в истории, которую сочинил Вольфрам. И теперь мне ее нельзя ни записать, ни поставить. И я проснулся.

– А твои чувства?

– Ну, я испугался за мула... И возмутился из-за женщины...

– Мне кажется, в видении богиня хотела тебя отвлечь, заставить выйти. Чувствуете, как она рассеивает внимание?

– Ну да. Но это ведь не чувствуется?

– Не чувствуется. А основное переживание сна и видения, как?

– Уют... Печаль. Уважение к абсурду.

– Смотри, ты дважды видел чью-то жизнь - нет, чей-то ими же созданный покой. Там была и опасность: в искусственное бытие женщины и мула вмешалась сама смертоносная жизнь. Ты дважды пытался защитить их и оба раза оказался беспомощным...

– Да...

– И тебе грустно.

– Да. Немного грустно сейчас.

– А скучно ли?

– Да. И я обороняюсь против скуки. Я кричал, я спорил.

– Ты и на стороне не-жизни, и протестуешь против нее?

– Получается, да!

– Ну что ж. А я напел черную женщину, сначала стройную, а потом она стала дебелой. Все стало черным. Это видение было эротическим. Женщина разверзла утробу, и можно было низринуться туда с радостью. Но утроба ее не дает возрождения. Все внутри наполнено зубами, как шкура акулы или как Железная Матушка на площади. Я низринулся бы туда, ибо это освобождает, снимает покровы и пределы...

– Разве стенка утробы - не предел?
– спросил Шванк, - Разве это не обман? Это же плен, мухоловка!

– И да, и нет. Основное чувство - тихая радость, мощное торжество. Исчезновение помех, но все это черное. А сны мои не удались. Мне снилось, что я не сплю именно здесь этой ночью. Я просыпался и выходил. В промежутках я думал об одной нашей прихожанке, душевнобольной. Она так больна, так бледна, что не отбрасывает тени, не приминает травы - или так кажется...

– Ты говоришь о Майе, дочери живописца?
– уточнил Пиктор.