А с платформы говорят…

Сейчас я им отчаянно завидовала. А что? Забот никаких. Встал, умылся, позавтракал — и в школу. Там друзья, подружки. Можно плеваться из трубочки жеваной бумагой, прятать «шпоры» в рукаве, рассказывать страшилки, скатывать у одноклассников домашку, писать записки красивым девочкам из класса, стрелять во дворе из рогатки, исправлять при помощи лезвия «Спутник» двойки в дневнике и вешать приятелю на спину при помощи синей изоленты записки вроде: «Пни меня», «Ищу невесту», «Помогите тупому учиться» и прочее…

Сейчас я будто ощущала себя в теле своей любезной приятельницы Катерины Михайловны, только что получившей новое назначение. Это сейчас она стала мудрее, хитрее и поняла, что главное в ее жизни — это семья и здоровье, и оставлять последнее на работе нет совершенно никакого смысла.

Если другая моя подруга — Софочка — была книжным человеком, очень начитанной и проницательной дамой, то Катерина Михайловна была сильна другой, простой, житейской мудростью. Где надо — она могла схитрить, где надо — поднажать, а на то, что никак не хотело получаться и не имело жизненно важного значения — и вовсе махнуть рукой. Но все это пришло позже, с опытом. А поначалу Катерина Михайловна, сидя над заполнением учебных планов, чуть не плакала. Вот и мне сейчас хотелось реветь…

Вокруг все было почти точно так же, как и в восьмидесятых, когда я приходила в эту школу в качестве ученицы Гали. Те же столы, только чуть поновее, и надписей на них чуть поменьше, всего две. Обе крайне нелестно характеризовали «химичку» Вилену Марковну.

Послюнявив палец, я попыталась оттереть надписи, но безуспешно, и махнула рукой. Пусть остается народное творчество. В конце концов, я с этими характеристиками нашей школьной ябеды была вполне согласна. Она в первый день моей работы уже успела подловить меня в коридоре и сообщить, что Карина Адамовна ходит на работу без лифчика и развращает подрастающее поколение. Я хотела было съязвить в ответ и сказать, что, скорее всего, ябеда просто завидует Карине Адамовне, обладательнице шикарного бюста третьего размера, поскольку саму ее старшеклассники, уже вошедшие в ту пору, когда надо интересоваться женщинами, презрительно прозвали «Нулевкой».

Однако я вовремя прикусила язык и сдержалась. В конце концов, завучу так себя вести не подобало.

На стенах столовой, покрашенных в знакомый голубой цвет, висели те же лозунги: «Хлеба к обеду в меру бери. Хлеб — драгоценность! Им не сори!», «У нас порядок такой: поел — убери за собой!», «Хлеб — всему голова». Честно говоря, я, еще будучи ученицей, никогда не понимала, почему в нашей ленинградской школе такое значение придавалось именно хлебу. Может, потому что город в свое время пережил блокаду? Вот в московской школе лозунги были чуть поприкольнее: «Вовремя за стол я сел, не спеша свой завтрак съел», «Поел, попил — и снова в путь!».

Кормили, кстати, довольно неплохо, хотя и однообразно: пюре, котлеты, а еще булочки, завернутые фигой и посыпанные сахарной пудрой. Недавно, идя по коридору, я встретила двух пионеров, школьные куртки которых были в этой самой пудре, и невольно улыбнулась, даже не став ругать мальчишек. Так развлекались и во времена моего детства — пацанва любила сдувать пудру на плечи соседу за столом. Был у них такой «прикол»…

В буфете работала та же тетя Глаша — уютная, полная дама, только сейчас она, как и другие мои знакомые учителя и прочие школьные сотрудники, выглядела моложе. С ней у меня были связаны исключительно приятные воспоминания. Не удивлюсь, если именно тетя Глаша стала прототипом героини песни «Она идет по жизни, смеясь».

На долю этой хохотушки выпало немало невзгод: она рано похоронила мужа, сама вырастила двоих мальчишек, ухаживала за старенькими родителями, считала своим долгом сытно накормить всех учеников и никогда не унывала. Несмотря на скромную зарплату школьной буфетчицы, она никогда не забывала баловать своих сыновей и на вопрос: «Как дела?» всегда отвечала: «Лучше всех, чего и Вам желаю!». Рыдающим из-за незаслуженно поставленной двойки и замечания в дневник пионерам она наливала «бочкового» чаю, угощала вкусняшкой и говорила: «Не грусти! Перемелется — мука будет! Завтра уже забудешь. Нос-то вытри, а то красный весь, будешь, как Дед Мороз!».

Не забывала тетя Глаша подбадривать и других детей, и меня в том числе.

— Пятерку получила? — спрашивала она, когда я на радостях забегала в буфет. — Молодец, я всегда знала, что ты у нас умненькая.

— Двойка по химии? — сочувствовала тетя Глаша мне в другой раз. — Не переживай, Галочка, кому нужны эти формулы? Замуж выйдешь, деток нарожаешь и забудешь. Булочки свежие, только испекли. Поешь-ка лучше, а то вся худая да бледная!

В общем, была она в нашей школе кем-то вроде доброй няни Арины Родионовны, только на общественных началах. К слову сказать, «нянчила» она не только пионеров.

— Что, Дарья Ивановна? — окликнула меня «няня», ставя передо мной тарелку со свежей булочкой. — Перекусите вот, а то вся худая да бледная, кожа да кости. Трудно поначалу небось? Не грустите, перемелется — мука будет. И чайку вот горячего Вам налила…

И, по-прежнему напевая себе под нос про ливни, хлещущие упруго, тетя Глаша вернулась за прилавок. Улыбнувшись, я вцепилась зубами в горячую булочку. И правда, чего это я? Как все-таки здорово, когда рядышком есть кто-то, кто может сказать тебе: «Не грусти, все образуется!». И неважно, сколько тебе лет — десять или целых пятьдесят, первоклассница ты, старшеклассник, у которого уже пробиваются усы, или целый солидный завуч…

Прозвенел звонок, в коридорах затопали и загалдели отпущенные на переменку школьники, и я, поспешно проглотив свой нехитрый полдник, попрощалась с приветливой няней-буфетчицей и зашагала в учительскую.

* * *

— Дарья Ивановна, Дарья Ивановна!

Я поспешно проглотила горячее тесто и обернулась. Ну конечно же, кто еще может быть? Ко мне со всех ног по коридору неслась Вилена Марковна.

— У нас тут такое! Такое!

— Вам опять кто-то дохлую мышь в пальто подложил? — лениво поинтересовалась я и, не сдержавшись, съязвила. — Если что, это не я… Или реактивы кто-то пролил?

— Да нет же, нет! Тут, в общем, такое! Такое! — и «химичка» сунула мне в руку что-то розовое и непонятное. Я машинально взяла протянутую вещь, раскрыла ладонь и едва не завопила от ужаса.

— Что это? — брезгливо спросила я, держа за кончик что-то похожее на… человеческое ухо! В голове моей появилось самое очевидное, но от этого не менее нелепое предположение. — Вы все-таки оторвали Илье ухо? С ума сошли? Парня покалечили! Это же статья! Скорую вызвали?

— Восьмой «Б»! Восьмой «Б!» — продолжала истерить «химичка» и вцепилась в мой рукав мертвецкой хваткой. — Вы пойдемте, пойдемте, Дарья Ивановна!

Не понимая, причем тут класс, в котором Вилена Марковна только что проводила урок, я двинулась вслед за ней, поняв, что «химичка» на грани истерики, и лучше выполнять все ее требования. Не ровен час, она и мне уши оторвет, а мне они еще пригодятся. По меньшей мере, пока я работаю завучем, и должна выглядеть презентабельно.

Из аудитории, куда меня на буксире притащила находящаяся на грани безумия Вилена Марковна, выбегали восьмиклассники.

— Стоп! Стоп! Назад! Буфет подождет! — зычно крикнула я и чуть ли не силой впихнула ребят обратно в класс. Те недовольно подчинились. Это были не ершистые пятиклассники, вроде того, которому я утром одолжила ботинки, а уже девушки и юноши, находящиеся в завершающем этапе детства и начинающие свой взрослый жизненный путь…