Андрей Белый, Алексей Петровский. Переписка
Шрифт:
ему понятых, тотчас р1>шенных не в том направ-лен1и: папа — короткий дубовый боченок, затрахавши, выпукло бросится лбом кр-Ьпче кр-Ьпких кокосов; и выдохнув запахи войлока жесткой щетиной, прокатится с очень сп-Ьшащими глазками из под очков, подымаемых пальцами, от которых несет сургучом, с раскричавшимся как-то по бабьи разорванным ртом, — весь косматый, безбровый: коли прислуга и мама хозяйственно озабочены передвиженьем стола, папа бросится криком:
— «Да, что вы?»
— «Позвольте же!»
— «Вовсе не так это вы .. .»
— «Как же можно?»
— «Вот эдак!»
Откатится с папиной помощью передвигаемый стол; очень бодро
— «Ой, барин!»
Отбацав свое косолапое д-Ьло на б1Ьлой ст1Ьн'Ь, гдЪ льются легчайш1я лил1и (это — обои), наткнется на желтый буфет; и стаканными звонами тихо простонет буфет.
Мама, тетечка, наша Дуняша — на папу!
— «Ах, барин, — напутали!»
— «Что вы, 1У1ихаил Васильич?»
— «Ах, шли бы вы прочь!»
Папа ж — испуганно перебЬгает от мамы к Ду-няш-Ь и к тетечк-Ь переглядными глазками:
— «Ах-с?»
— «В самом дЪл'Ь-с?»
Из-под жилета покажется хлястик сорочки:
— «Да вы подтянитесь!»
Подтянется; и — обнаружится прежнее: хлястик сорочки; так прямо отступит он хлястиком в свой кабинетик — от гущи забот: в беззаботицу интегральнаго исчислен1я (папа то наш — математик, профессор!). И демон Сократа живет в нем и из него выпрядает тончайшую атмосферу таинственной жизни духовных существ, впосл'Ьд-ств1и им обоснованной в малой брошюрочк1Ь «Мо-
«Б а л т I й с к 1 й Альманах»
№2. — 1924
наяолопя», отданной в философическ1й сборник по просьб1Ь философа Грота; «Монадолопю» он про-пов-Ьдывал в комнатах, жалующейся на судьбу свою тетЪ ДотЬ; та — все то в кисляйств'Ь; бывало, придет к нам; а мамы то — нЬт; мама наша
— у Усовых, Стороженок, Олсуфьевых, Веселов-ских; и тетечка — куксится:
— «Лиза теперь веселится у Усовых: я, вот, — куда уж: такая несчастная; жить я хочу!»
Опечалится тетя.
А папа на эти печали выходит таким лоборо-гом, подкидывая тупоносыя ноги, не подгибая ко-лЬни; не клонится ухом, но слушает духом:
— «Да полно-те, вы, Евдок1я Егоровна!»
И начинает теперь из него погрохатывать: св'Ь-жестью св-Ьта; прор-Ьзываются в черточках всей несуразной его головы, как то косо сидящей, ка-К1Я-Т0 св-Ьжести: свЪта духовнаго; взор его станет лазоревым; и он выхватывает из себя увЪ-рен1е в том, что достоинство —
— да! —
— Челов-Ька
— огромно, что:
— «Знаете, Евдок1я Егоровна, вы вЪдь — вселенная: пересЬченье монад; а монада есть М1р...»
И заходит с высоко приподнятым лбом, бЪлоро-зовый весь, б'Ьлосв'Ьтый, на толстых ногах — по годинам; и Евдок1я Егоровна (тетечка), знаете ли, обретает уверенность: перенести свою долю.
А папа — как будто какой синеокгй пройдет к нему в очи; и — духом исходит на нас: на паркеты квартиры, напоминая Сократа, — пред ядом; и — шепчутся бабушка с тетечкой:
— «Наш Михаил Ваамьич то...»
— «Вот — человек?»
— «Золотой!»
— «Брилл1антовый!»
Мама же скажет, расширивши глазки:
— «Михаил Васильевич — «сила»\
Мн'Ь вЪдомо: «силы», в нем живш1я, посл^Ь паденья с великаго в грохот смешного, — невидимо ширились пальмами свЪта; и «рай» поднимался: густой атмосферой — в потусклости кабинетика, сЬро-зеленаго, с1Ьро-кофейнаго; в окна же — смотришь — со ср-Ьзанных тучек слЪпительно ясны
— края, обода; напурпурилнсь, напепелЪли, на-меркли; стеклянное небо, превысясь, ушло в без-небес1е; снизу ярч-Ьет полоска: китайскаго шелка; и кажется папа — крещеным китайцем.
Михайлов день.
Ноябрь, снЪгодар, выгоняющгй саночки, дни осаждает обвейными хлопьями; папа свисает в передней офомной оторвиной шубы (ее подшивали уже много раз; она — рвется; нав-Ьрное он на ходу зад'Ьвает о желоб) — свисает в передней ено-
товой шубою, фомко покашливая и отрясая сн11га: он стоит в превысоком своем колпак'Ь из мягчай-шаго котика, с желтым, рогожным кульком и с портфелем; в портфель — дЪла факультета, в кулькЪ — златоглавыя вина: двенадцать бутылок — мадеры, портвейны и хересы; это — кануны Михайлова дня; прибегут поздравители завтра: Михаилы — останутся дома.
Вот с бЪлой, плетеной корзиной пришла Афросинья, кухарка; у ней — пестроперая дичь: безголовая птица; я вижу — кровавое горло; и — желтую лапу; и — знаю, что завтра к обЬду все это иначе подастся на стол.
Мама строго уткнулася носиком в пестропераго рябчика: нюхает:
— «нет».
— «нет — нет — нет...»
— «Не возьму: ни за-что!» О, скорее бы завтра
И вот оно «завтра».
О сколько же розовых, рдяных носов рдеет в рдяный мороз. Сколько розовых, рдяных стрекоз приседает: поблескивать холодом; и за окном разсыпают песок, чтоб не падали; нет, не ноябрь, а — декабрь: и рождественским снегом, и бле-щенским холодом будут выскрипывать ноги на улице; будут вынюхивать дымы; лопаты захаркали жестким железом о мерзлые льды.
И звонок, очень звонк1й: приносят кардонку; от нетерпен1я сердце мое — ходуном, а у мамы глаза — колесом; мамин ротик цветком раскрывается: там язычек — червячок; и она — облизнется, как кошечка, от удовольств1я: торт Толстопятое прислал; и картонку несут прямо к папе; прелюбопытно уставится он из халата на торт, поправляя набрюшныя кисти:
— «Скажите пожалуйста!» Мама наклонится, вытянет губки
— «Ну вот, поздравляю!»
И глазки — две ласки: проглядныя, как . .. аба-журики: снимешь их — два огонька; и прилобился наш именинник к протянутым губкам; я знаю: от глазок теперь подожгутся; у всех огоньковыя глазки зажгутся; да, да, — сколько раз именинни-чал папа; и — будет еще именинничать он; а уж та.м поглядишь, и — ударная старость стоит с своим даром: с неблагодарным ударом.
И папочка стар: пятьдесят уже лет.
Он сидит за столом, отдыхая пред трудною обязанностью: угощать посетителей, предлагая то сига, то сыру, то масла, то хересу, — перед куском шоколаднаго цвета стены, опираясь большой головой в косяки своих полок кофейнаго цвета; сидит без очков — в бледносером халате с малиновыми кистями; сидит в большой нежности — так, ни с того, ни с сего, пред собою поставивши
№ 2.
1924
кБ а л т 1 й с к I й Альманах»
21
торт Толстопятова, весь припадая большой головой и опущенным плечиком к стулу, — такой большелобый, с упавшею прядью волос; голова, чуть склоненная на-бок, дов'Ьрчиво нам удивлялась со-вс1Ьм голубыми глазами — не карими (обыкновенно же папины глазки — отчетливо кар1е):
— «Вот в'Ьдь скандал?»
— «Именинник?»
— «Скажите пожалуйста!»
Он улыбался тишайше себЬ и всему, что ни есть; и казался китайским подвижником, обретающим «Середину и Постоянство» КонфуЦ1я; эдакой ясности — нЪт, я не видывал!
А между т^Ьм приходили к нему то Дуняша, то мама:
— «Пришли поздравлять педеля».
— «Пришел дворник Антон...»
— «Ночной сторож. . .» ?— «Водопроводчик. . .»
Помаргивал папа безпомощно в нас виноватыми глазками; и выгрохатывал шуточки: