Белые Мыши на Белом Снегу

Трубин шел немного позади меня, почти рядом, и я поглядывал на его осунувшееся, озабоченное лицо. Интересно, потрясла ли его новость насчет кражи? Или он шел сейчас, такой же равнодушный ко всему, как я?

У лифта Голес остановился, придержав меня за рукав:

– Не спешите. Нам нужно серьезно поговорить, и чем скорее, тем лучше.

Ивкина приподняла скованные руки:

– Может, меня-то отпустите? Я не убегу, мне жить охота.

Голес сердито отмахнулся от нее, как от мухи, и обратился к молчаливому Иосифу:

– Нам будет нужен сейчас ваш "лакмус", если не возражаете.

Он повернулся, пытаясь вникнуть в смысл слов:

– Зачем?

– Хочу допросить этого молодого человека. Выяснить, говорит ли он правду.

– А-а, - Трубин махнул рукой.
– Незачем. Можете считать, что я ему эту куртку дарю.

Меня уколола совесть - как крохотная иголка. Да, я ему нравился, и теперь он словно бы чувствовал себя передо мной виноватым. За то, что раздул вокруг этой кражи шумиху, за свою настойчивость в Управлении Дознания, за историю с кафе - за все. И не только передо мной, а и перед безвинной Полиной, пострадавшей по его прихоти.

– Дело уже не в куртке, - отозвался Голес.
– Куртка - это ерунда, потом разберемся. Тут все гораздо сложнее.

– Не верю, - совсем его не слушая, покачал головой Трубин.
– Ни во что не верю. Кража - ладно, допустим. У меня у самого были подозрения. Но ни в чем другом он не виноват, поверьте моему опыту. Я не первый день с людьми общаюсь - он чист. Более того, он хороший человек. Я уж не знаю, зачем было вообще красть...
– он посмотрел на меня, поднял бровь.
– Эрик, может, вы обманываете? Покрываете кого-то?

– Нет, - сказал я.
– Пусть "лакмус" - он хоть убедится, что я ничего не выдумываю. Это ведь не больно, просто наклейка?

– Ну да, ну да, - Трубин похлопал меня по спине, игнорируя протестующее движение дознавателя.
– Как хотите. Можно и "лакмус".

– Внимание, Трубин, специалист-один, подойдите на центральный пост, - мрачно сказала трансляция.
– Внимание, Трубин...

– Знаете, что?
– Иосиф двинулся куда-то, все еще держась за меня взглядом.
– Найдите сейчас мою дочь, она должна быть у себя в лаборатории. У нее "лакмус" есть. Скажите - я разрешил. Только умоляю вас, Голес...
– он мученически исказил лицо, - вы с ним помягче. Пожалуйста.

– Не волнуйтесь, - усмехнулся толстячок.
– Лично я вообще противник физических мер воздействия.

"А что же ты меня тогда уколами пугаешь?
– я мысленно засмеялся.
– Зачем свидетеля лишнего выгнал? Ух ты, жук".

Подъехал и распахнул двери лифт. Трубин ушел, оглядываясь, а мы втиснулись втроем в кабинку с зеркалом, и Голес, глядя на меня пронзительно и остро, пробормотал, разговаривая будто бы и не со мной, а с самим собой:

– Главное - последовательность. Во всем.

Подвал тоже был оживлен, и я увидел, что все готовятся к нападению: у раскрытых дверей какой-то комнаты человек с красной повязкой на рукаве выдавал под роспись оружие - небольшие пистолеты с запасной обоймой, привязанной резинкой к рукоятке. Здесь же люди из дозиметрической суетились с противогазами, руководил ими все тот же неизменный Лемеш, хам и свинья.

– Опять ты!
– заорал он, едва завидев нас в коридоре.
– Чего тебе неймется? Проверили же - встанет!
– он загоготал, на него зашикали.

– А где ее искать?
– спросил самого себя Голес и самому же себе ответил: - Надо спросить. Эрик, не помнишь, как ее фамилия?

Мне ли не помнить! Со слабым трепетом я назвал ему фамилию Глеба, которую когда-то носил сам, и он послушно повторил ее человеку у щита с ключами. Тот покачал головой:

– Их собрали. Там только ребенок, но кабинет открыт, можете ее подождать.

При слове "ребенок" что-то у меня екнуло внутри, словно существо, которое жило там, с любопытством подняло голову.

– Комната триста семь, - добавил дежурный, и мы двинулись.

Мне редко доводится видеть детей, тем более девочек. Своих у меня нет, а отпрыски сослуживцев к нам в контору почти не заглядывают. Единственное исключение, пожалуй, это сын нашей машинистки, живой и игривый, который любит меня, как старшего брата, и все время лезет на коленки, безбожно пачкая подошвами мои брюки.

Я увидел "маленькую" - и оторопел. Мы уже встречались с ней раньше, в снах, когда я, блуждая в каких-то лабиринтах, натыкался на нее где-нибудь в глухом углу, у забытой речной пристани, и брал в руки ее крошечные ладошки. Я представлял ее, мечтая о светлом своем будущем. Она говорила со мной иногда - в минуты одиночества.

И вот, живая, она неожиданно потянулась ко мне с высокого стула, сияя маленькой, в форме сердечка, мордашкой и сказала то, что я меньше всего ожидал от нее услышать:

– Папа?..

Я остановился на пороге, открыв рот. Думаю, выглядело это глупо, потому что сидящий в углу парень с блокнотом громко фыркнул и швырнул на стол карандаш:

– Нет, какова! Меня она почему-то папой не называет, мордой, наверно, не вышел, - он показал со своего места девочке "козу".
– У-у, идет коза рогатая за малыми ребятами!

– Дурак, - среагировала малютка и перевела на меня кристально-серый взгляд.
– Возьми меня, поноси. Я давно сижу. Мама ушла, она у меня - егоза.

Я подошел к ней, погладил с трепетом по голове:

– Откуда ты знаешь это слово?

– Дед сказал, - дитя улыбнулось, показав крошечные, как бусинки, зубы, и ухватило меня за нос.
– А где твой глаз? Кошка выцарапала?

Я обнял ее, зарылся лицом в волосы.

– А мама говорит, ты уехал далеко-далеко, на север!
– сообщила мне девочка.
– Наврала, да?

– Почему? Я был на севере - мне там не понравилось. Холодно, ветер, бураны зимой.

– Значит, не поедешь больше?
– она засмеялась.
– Хорошо. Будем с тобой гулять, ты мне покажешь большие краны на реке - ага?

Голес осторожно потрепал меня за плечо:

– Хватит, не расстраивай ребенка. Мы-то с тобой понимаем, что гулять ты пойдешь не скоро. А вот на север поедешь обязательно.

Малышка неожиданно блеснула на него глазами:

– Ну-ка, отойди отсюда, хрен лысый!