Белые Мыши на Белом Снегу

– Что, сам признался?
– невольно удивился я.

– А куда ему было деваться? Признался. Дали двадцать лет лагерей с полным поражением в правах и отправили на север. А не убил бы, мог отделаться пятью годами спецгородка за аморалку - это все-таки не урановые шахты, разница есть. Кстати, знаешь, как действует "Ловкая кошка"? Это крысиный яд, антикоагулянт, вызывает несвертываемость крови. Мучения страшные, поверь. На труп глядеть было невозможно.

– Ну хорошо, а если у человека просто ненормальная реакция? Может же "лакмус" ошибаться?

Дознаватель засмеялся:

– Не "лакмусом" единым живо правосудие, мы-то тоже не задаром хлеб едим, - пальцы его, вцепившиеся в спинку стула, пошевелились.

– Хотя иногда кажется, что - задаром. Много нас, а толку - чуть. Девять нераскрытых ограблений за прошлый год, и семь из них - вот эти. С шилом. Ну ладно, признаюсь, здесь я оплошал. Поверил в твои сказки, рапорт по начальству подал, группа уже создается для расследования. Ладно. Будем считать, эта кража раскрыта. Но настоящие-то дела, где они?

Я пожал плечами, начиная нервничать: никто почему-то не приходил мне на помощь. Не возвращались и Борис с продавщицей, о которых Голес, кажется, на время позабыл, занятый мной.

Пора было его злить - но как? Если войдет охранник и увидит, что мы мило беседуем, не получится ли так, что он просто вежливо закроет дверь и исчезнет?..

Подсказала мне девчонка, которая слушала разговор, напряженно опустив голову:

– Начальником хочешь стать, дядя?
– поинтересовалась она, не отрываясь от своего бессмысленного рисунка.

– Кто, я?
– осекся Голес.

Я засмеялся. Устами младенца, как говорится, глаголет истина - от этого никуда не денешься. Она ведь была совершенно права, и я отлично понимал, что не жажда интересной работы движет симпатичным подушечным человечком, а элементарное желание хоть напоследок продвинуться по службе, занять какое-то вакантное место этажом выше, прикрепить лишнюю нашивку на рукав, заработать льготы к пенсии... Он предлагал мне сесть в тюрьму ради этого - да еще по такой статье, что потом всю жизнь не отмоешься.

– Извините, - сказал я отчетливо, чувствуя, что на моем лице застряла и никак не сходит предательская понимающая улыбка, - извините, не могу. Я виноват только в краже. А Трубин, если вы помните, сказал, что претензий ко мне не имеет. Думаю, он скажет это и в суде. Остальное - ваши фантазии, и участвовать в них я не буду.

– Угу, - он отодвинулся.
– Хорошо. А таком случае и ты, и Полина твоя малолетняя - оба загремите на двадцать лет. Я хотел, как лучше.

– А Полина здесь при чем?
– я перестал улыбаться.
– Она просто бабку искала.

– Ты мне не рассказывай - бабку!
– вдруг разъярился Голес.
– Ты это кому другому расскажи! Фамилии она не знает, номера социальной карты не знает, а имя я тебе и сам могу придумать! Бабку... Ишь ты. Будешь говорить? Ну?
– его острые пальцы неожиданно впились в мое плечо, причинив боль.

Я попытался освободиться, дернулся, но он держал слишком крепко.

– Пустите, - пробормотал я.

– Не пущу!
– он выглядел издевательски веселым.
– А вот не пущу, и все - что ты делать станешь, сопляк?
– его закаменевшее лицо придвинулось совсем близко, а свободная рука неожиданно, повторяя, как в кошмарном сне, движение беленькой Беллы, коснулась повязки, закрывающей мой левый глаз.
– Будешь признаваться? Государство наше хотел утопить? Ну?!..
– пальцы надавили, и я взвыл.
– У входа стоит моя машина с водителем, там такой на тебя компромат - не вылезешь.

Меня озарила новая мысль, и я выкрикнул, плохо понимая, что делаю:

– Да вы сами эти листовки и подсунули туда!..

Голес вспыхнул, сделавшись сразу лет на десять моложе от румянца, залившего щеки:

– Говнюк паршивый, ты в чем государственного дознавателя обвиняешь?!
– пальцы зарылись в марлю, и я почувствовал, как из правого, здорового, глаза льются слезы. Боль была ужасной, сильнее даже, чем в тот момент, когда я встретился в темноте с проволокой.

– Прекратите!
– я стал слепо отбиваться руками, но он навалился на меня, словно собираясь задушить, и давил все движения, повторяя со злой радостью:

– Не трепыхайся, не трепыхайся, хуже будет!..

"Куда уж хуже", - подумал я и мельком удивился, что девочка за своим столом молчит. Она должна была орать при виде такого зрелища, как резаная, ведь картинка явно не для детских глаз. К тому же - она уверена, что я ее отец, исчезнувший год назад неизвестно куда...

– Голес! Хоть ребенка уведите, что ж вы в самом деле!..

Дознаватель машинально обернулся, открыв мне обзор, и я чуть не закричал от неожиданности: девочки в комнате не было.

В эту минуту за стеллажами зазвонил телефон.

* * *

Дом, где мы с Хилей получили квартиру, стоял в стороне от других, на голом, совсем без деревьев, месте - раньше я никогда не забредал в этот район и даже не предполагал, что он существует в нашем городе. Мне казалось, что на реке, широкой, грязной, всегда полноводной и шумной, могут быть только склады и доки, ну, в крайнем случае, несколько общежитий для речных рабочих, поэтому адрес, указанный в нашем ордере, меня очень удивил: Набережная, 29.

Вообще-то отдельная квартира нам с Хилей пока не полагалась, и я подозреваю, что это явилось чем-то вроде "папиного" подарка на свадьбу. Можно лишь догадываться, какие свои связи ему пришлось для этого подключить: многие молодые пары ждут жилье годами. Но спросить я не решился. Так повелось с самого детства: никогда не задавать лишних вопросов.

Ордер мне торжественно вручили сразу после болезни, в первый же рабочий день, и толстушка-машинистка, которая когда-то спрашивала меня о ребенке, заметила мимоходом: "Ну вот, теперь и дочку можно заводить". Она была уже заметно беременна, но новенькое обручальное кольцо надежно защищало ее от сплетен.

Смотреть квартиру мы поехали в ближайший выходной, и сразу выяснилось, что добираться на набережную неудобно и трудно, а жилой район сильно смахивает на самые настоящие трущобы. Впрочем, это нас не волновало. Вылезая из автобуса на продуваемой всеми ветрами площадке, отделенной от мутной воды лишь низеньким чугунным парапетом, мы сразу увидели свой дом и замерли, пораженные.

Высокий - и не скажешь, что пять этажей, сложенный из массивного красного кирпича, старый, с эркерами, колоннами при входе, черной лестницей, маленькими балкончиками, с крышей, утыканной печными трубами, он возвышался над окрестными двухэтажными бараками молчаливой громадой. Мне он показался немного асимметричным и даже бестолковым, но неведомому архитектору, наверное, было виднее, как строить свое детище. На балконах качалось белье, какая-то молодая мама пела во дворе над детской коляской. Двор был огромный, с корявыми старыми кленами и расшатанными скамейками, и в дальнем его конце, у разрушенного фонтана, я с внезапным щемящим чувством разглядел играющих девчонок - совсем как в другом месте и в другое время. Разве что одеты девчонки были получше.