Будь что будет

Даниэль помедлил, взял бутылку маскары, наполнил бокалы, Тебе я могу сказать правду, хотя и сомневаюсь, что ты меня одобришь. В общем, я столкнулся с адской дилеммой. Ты же знаешь Мари, знаешь, какая она бескомпромиссная и упрямая, мы так и не поженились, потому что она не захотела, но у нас есть сын, с которым она сейчас в Париже. Я заканчивал Сен-Сир и готовился к солдатской жизни, о чем она прекрасно знала, но однажды, когда я приехал из училища, Мари объявила, что беременна, и предъявила ультиматум: или я ухожу из армии, или мы расстаемся и она будет растить ребенка одна. За несколько дней до этого в Индокитае погиб парень ее лучшей подруги, и Мари не вынесла этого; времена были смутные, мы проигрывали войну, люди гибли как мухи. Мари не хотела стать вдовой фронтовика. Я спорил, но она не желала ничего слышать. Вот я и оказался перед невозможным выбором: любимая женщина или армия. По правде говоря, сомневался я недолго. Я выбрал Мари и сына. Вот такая история. Я старался воспринимать это не как поражение, а как надежду на новую жизнь. Возможно, если бы я отправился в Индокитай, я бы погиб там, как многие наши товарищи. Я знаю, что меня считают трусом, но мне все равно, что думают другие… Однако, если честно, бывают дни, когда я жалею, что не уехал, – по крайней мере, я был бы здесь, в мундире, среди своих.

– Признаюсь, мне было не по себе, ходили разные слухи, но твое объяснение мне нравится куда больше. Я тебя понимаю. Что бы я сделал на твоем месте?.. Не знаю.

– Расскажи лучше, что ты думаешь о нынешней ситуации? Кажется, в рядах военных началось брожение. Что будет дальше?

Пьер вздохнул, Де Голль считает, что ему все позволено, он окружил себя подпевалами, которые не осмеливаются вернуть его к реальности. Но на армию плевать нельзя, ни у кого нет права посылать людей рисковать своей шкурой, а затем отобрать у них победу и заявить, Мы тут передумали, отдаем землю врагу и убираемся прочь, как будто проиграли. Они забыли, что мы здесь на французской земле.

– Местные жители думают иначе.

– Подавляющему большинству алжирцев нравится жить с нами. Они знают, что потеряют, если к власти придет ФНО [58] . Не забывай, что Ницца стала французской через тридцать лет после Алжира, а мы разве слушаем стенания некоторых итальянцев, требующих возвращения графства Ницца в состав Италии? Разумеется, нет. Потому что это французский департамент. Как и Алжир. И теперь, когда мы выиграли войну, никто его у нас не отнимет. Мы солдаты, а не политики. Поверь, скоро здесь рванет.

58

 ФНО – Фронт национального освобождения в Алжире.

Те, кто до сих пор враждебно относился к Даниэлю, в конце концов усомнились в своей правоте, сказав себе, Если такой уважаемый офицер, как Пьер Делейн, с ним дружит, часто ужинает и представляет знакомым как близкого товарища, значит он один из нас.

Каждое воскресенье Даниэль готовил отчет и по телефону передавал собранную информацию отцу, поскольку в этот день на работе никого не бывало, но отец считал, что сведения не слишком точные, Это естественно, я не вхожу в ближний круг и никогда не войду, при мне они по-прежнему соблюдают осторожность, но здесь все бурлит. Несколько недель спустя, когда они с Пьером ужинали в офицерской столовой Адмиралтейства, тот дождался, когда официант уйдет, и наклонился к Даниэлю, Тут такое дело, мне посоветовали держаться от тебя подальше, потому что ты работаешь на своего отца, я знаю, что мне ты не стал бы врать, но если это правда, скажи отцу, что армия на нашей стороне и что мы раз и навсегда избавимся от всех, кто предал нашу страну.

– Последний раз, когда мы говорили с отцом, я просто рассказал, как у меня дела. А ты должен знать, что если однажды я тебе понадоблюсь, то я тебя не предам. Вы идете по ложному пути, вы переоцениваете свои силы, в армии раскол, но большинство остается лояльным и не пойдет на авантюру, обреченную на провал. Де Голль победит, потому что за ним страна.

– Не бывает обреченных сражений. Поверь, с французским Алжиром еще далеко не покончено.

* * *

На полигоне в Хамудии, в бетонном бункере, где были установлены датчики, температура достигала сорока градусов, несмотря на кондиционеры. Приборы выходили из строя один за другим. Некоторые измерения невозможно было выполнить, резервы запчастей истощились, а поставщик мог привезти новые не раньше чем через два месяца, поскольку некоторые компоненты доставлялись из Англии. В полдень термометр показывал сорок восемь градусов, с каждым днем воздух нагревался все сильнее, ветер обжигал. На старте, чтобы избежать этого неудобства, решили не проводить взрывов до конца февраля, но однажды вечером на совещании полковник вдруг объявил, что сроки сдвинуты, причем он не смог объяснить это иначе, как приказом из Парижа. Как нам сообщили, цель четвертого испытания – симуляция ядерной войны и проверка реакции военных и оборудования после взрыва бомбы. Само решение исходило исключительно от армии, а там нашего мнения не спрашивали – КАЭ превратился в простого подрядчика, который занимался взрывом и изучением его последствий на местности. Эта перемена произошла неожиданно, поскольку до сих пор основной нашей задачей было уменьшить размеры бомбы, чтобы ее мог нести будущий истребитель-бомбардировщик «Мираж IV». Пришлось срочно изобретать защиту для трехсот пехотинцев, которые разместятся в трех тысячах метров от эпицентра, а через двадцать минут после взрыва перебазируются ближе, и для пятисот штатских и военных специалистов, которые будут производить замеры вокруг. Для изучения физиологического и психологического воздействия взрыва на людей и технику из Западной Германии ожидались танки «Паттон» вместе с экипажами. Когда нам зачитали эти инструкции, за столом воцарилась гробовая тишина – мы в КАЭ считали, что не готовы проводить испытания на людях. Единственной информацией, которой мы располагали, было то, что рассказали американцы о своих испытаниях в Неваде, но она была неполной, хотя их аппаратура и ресурсы были гораздо мощнее наших. Ответ нашего полковника был предсказуем, Это приказ. Дата взрыва была назначена на первое мая.

– В такие сжатые сроки мы не успеем, – сказал шеф.

– Это приказ.

Моей задачей была установка устройств дозиметрического контроля с помощью пленки. Это были контейнеры для измерения полученной радиации, поставляемые армией, – их разработали по образцу тех, что детектируют рентгеновские лучи в клиниках, и взяли ту же систему подсчета. После первого же взрыва мы поняли, что не справляемся с проявкой десяти тысяч пленок «Кодак» для каждого испытания плюс контрольные съемки. Но для этой задачи мы могли использовать лабораторию КАЭ в Алжире, которая была оснащена лучше, а также делать там мониторинг состояния здоровья, классификацию и анализ десятков тысяч снимков, и я поручила часть этой адской работы нашему новобранцу. Предполагалось также расставить манекены, набитые семьюдесятью килограммами риса, на расстоянии от ста до трех тысяч метров от эпицентра через равные промежутки и закрепить на них дозиметры, другие манекены разместить в танках и штабных машинах или на песке спиной к взрыву, вместе с манекенами посадить крыс, коз и кроликов, чтобы измерить дозы, полученные в окрестностях. Но настоящая проблема, эффективно решить которую так и не удалось, – как снять дозиметры с манекенов, оборудования и животных, чтобы избежать паразитного излучения из-за радиоактивных осадков, ведь именно во время этой операции воздействие радиации наиболее сильное. Полковник мог выделить максимум два десятка солдат, и я составила шесть команд по три добровольца, чтобы охватить всю площадь, в седьмую группу вошла я сама и еще двое. Тренироваться оказалось тяжело – мы с трудом ковыляли в защитных костюмах, будто водолазы, лабораторные перчатки были неудобными, а в масках ничего нельзя было разглядеть в двух метрах, к тому же мне стоило невероятных усилий подчинить себе военных, которые с крайней неохотой выполняли приказы женщины.

Разгорелся пустопорожний спор: мужчины не желали надевать противогазы, утверждая, что они в них задыхаются и не могут общаться друг с другом, и требовали, чтобы им выдали более удобные противопылевые маски. Я горячо возражала – маски не защитят от радиации. Обстановка накалялась, в результате солдаты и младшие офицеры, которые должны были мне подчиняться, развернулись и ушли. Инцидент дошел до самого генерала, командующего базой, он задумался, потом отрубил, Пусть делают что хотят, не время нервировать личный состав.

Должна признать, мы не ждали новых веяний, до нас не доходили все эти слухи, которые повсюду расползались и обмусоливались. Нам никто ни о чем не сообщал, наша команда жила в своем пузыре, работая по шестнадцать часов в день, чтобы успеть к первому мая, к тому же наша задача поглощала нас целиком и полностью.

Эта новость прозвучала как гром среди ясного неба – в субботу двадцать второго апреля 1961 года в столовой главного лагеря в Реггане один из коллег включил радио, чтобы узнать прогноз погоды, и мы услышали объявление о том, что четверо пятизвездочных генералов подняли восстание. Армия начала наступление, десантные полки и Иностранный легион взяли под контроль столицу, полномочный представитель правительства был арестован вместе с несколькими генералами, которые отказались присоединиться к путчистам. Другой голос сообщил, что один из мятежных генералов сделает заявление. Мы сгрудились вокруг радиоприемника, но диктора сменила симфоническая музыка – тогда мы попытались поймать французскую радиостанцию, но услышали только треск и иностранные каналы. И вдруг радио смолкло. Мы проверили подключение, но сигнала не было, словно антенна вышла из строя. Мы в ужасе переглянулись – как повлияет это ошеломляющее событие на нашу жизнь, на страну? Директор оставался невозмутим, Я позвоню в Париж. А мы продолжим работу, мы штатские, и нас эти волнения не касаются.

Так начался путч генералов. База Реггана, расположенная в сердце Сахары, оказалась отрезанной от мира. Несмотря на указания шефа, душа не лежала работать, мы бродили по кабинетам и мастерским, задавая друг другу один и тот же вопрос, Ну, что-нибудь узнал? Радио и телевидение отключили, но телефон работал, и мы звонили в Париж, домой, в штаб-квартиру КАЭ, друзьям, которые были уверены, что Алжир в огне и крови, хотя здесь не прозвучало ни единого выстрела и все занимались своими делами. В течение дня приходили новости – отрывочные, тревожные, иногда противоречивые.

Во Франции царила паника, жители не отрывали глаз от неба, ожидая самолетов, с которых посыплются десантники, чтобы схватить и расстрелять де Голля и его правительство. Коммунисты и профсоюзы встрепенулись и призвали к всеобщей часовой забастовке, пусть даже никто не понимал, что она даст, полиция арестовала нескольких генералов и офицеров, поддержавших переворот. Кто-то бросился запасаться продуктами, у бензоколонок выстроились очереди.

В воскресенье на базе было удивительно спокойно, множество штатских и военных отправились на службу в часовню, которую обустроили в сборном домике: не исключено, что у кюре были новости от Ватикана. Он прочитал вдохновенную проповедь, почти Нагорную, и ни слова о последних событиях. Все прониклись, но слегка разочаровались.

Вечером де Голль произнес пламенную речь, на какую был способен он один. Мы сидели в кабинете ответственного за взрывную вышку и слушали трансляцию, приникнув к его телефону, – в трех с половиной тысячах километров его жена положила трубку на телевизор, так что мы следили за выступлением в реальном времени, правда без картинки. Генерал разделал в пух и прах четверку отставных генералов, сжег их на медленном огне и взял власть в свои руки.

Ветер переменился.

В понедельник утром стало ясно, что путч забуксовал, командующие нескольких алжирских регионов и все командующие метрополии подтвердили верность де Голлю, и тогда ответственных лиц КАЭ вызвали к военному коменданту нашего городка: спецслужбы получили из разных источников проверенную информацию, будто бы путчисты готовят операцию против нашей базы, чтобы завладеть бомбой и использовать ее в качестве козыря против Парижа или бог знает кого, поэтому отдан приказ взорвать ее, дабы она не попала в их руки. Взрыв назначили на завтра, на семь утра, метеопрогноз не лучший, но выбора нет, рисковать нельзя.