Буревестник
Шрифт:
– Очень, - говорю, - лаконично.
– Отправишь?
– Когда Барбара будет прочитана от корки до корки.
– О`кей. Пообедаем?
– Вот заладила! Хватит жить от перекуса к перекусу! У тебя должны появиться эти самые духовные запросы.
– Я каждый день молюсь.
– Духовные -
– Да ты не кипятись так.
– Я и не кипятюсь! ....... Ладно уж, пошли пожуём.
Точа карпаччо из говядины, она болтала всё про то, как влюбилась в этого своего Марлина, как носила у самого сердца под школьной формой его фотокарточку и даже подралась из-за него с одной восьмиклассницей.
Я почти не слушал, открыл Дориана и только клал в рот куски то хлеба, то сыра, то ещё не знаю чего. Я уже понял, что эта книжка будет мне глубже всех пропастей под рожью, но, только перелопатив её, я пойму, что произошло со мной и Мирандой.
Бэз малюет, Гарри чешет языком, как надо жить, а Дориан - о, Боже, пусть он всё-таки окажется девушкой!
– стоит, позирует, бедняга, уши развеся.
– Эй, Ферди, - меня треплют за плечо, - Я помыла посуду, а ножики наточить бы надо.
– Что?
На столе были ножи!?... Да ну и пусть...
– Я говорю, пять часов уже. На Марлона опоздаешь! Там всего один сеанс, и как врубят проектор, так двери на замок!
А у меня в глазах рассекают голубые стрекозы на хрустально-целлофановых крыльях, и чудо красоты во фраке стоит перед объективом...
Если бы я не гонял до Льюиса и обратно чуть не ежедневно уж сто дней как, я бы заблудился или угодил в аварию, а так у меня появилось звериное чувство дороги - конское или собачье, или, говорят, ещё слоны мастера запоминать маршруты...
Вот я паркуюсь у дома на окраине. Темно, хоть глаз коли, только над входом фонарик маячит, стоит женщина и проверяет билеты, как в обычном кинотеаторе, только она на них не смотрит, а щупает и нюхает. Ёжкин кот! Да она слепая! А собой ничего. Брюнетка.
– Проходи, - говорит мне.
Зал в подвале, похожем на мой собственный, только просторней. Сидения, какие попало: стулья с разной обивкой в середине, спереди скамейки невысокие, а сзади такие длинноногие тубареты, как у барных стоек бывают. Я пристроился с краю в плетёное кресло - его, думаю, из летнего кафе стащили. Жду. А по залу ходит верзила и всем в лица смотрит, лыбится, кивает, а меня как увидел, так насупился и кричит в темноту:
– Дин, тут какой-то левый жлоб нарисовался! Глянь своим глазом, - и лапу мне на плечо ложит.
А я не треплю, чтоб меня трогали. Вскакиваю - лучше бы, дурак, сидел: сразу трое вцепились.
– Я, - заявляю со всех гланд, - грожусь, что я левый! В наше время сейчас только левые и правы!
– Продолжай, сынок, - говорит тот, которого покликал
контролёр.– Левые - они одни неравнодушные, например, к водородным бомбам, а всем другим на всё плевать и всё такое!
Моя искромётно-дебильная триада на окружающих, что называется, произвела...
Тот, который Дин, очухался первым и заложил не менее крутой вираж:
– Я на днях из Оксфорда вернулся. Там мой кореш Маркус Ленгдон накропал статью, что за Сервантеса писал Шекспир, ведь если имя его главного героя склеить, а последний слог отрезать, спереди воткнуть и по-английски прочитать, получится не что иное, как ГОРЯЧИЙ ОСЁЛ.
Хоть у меня поджилки тряслись, но держался я блестяще и спуску ему не давал:
– Вы, - говорю, - сэр, к чему клоните? Если ругаться изволите, так это можно и попроще сделать, с учётом уровня аудитории.
Ну, про аудиторию я, конечно, не сказал, но что-то в этом роде подумал.
А ещё забыл поведать, что собеседника своего видел отнюдь не впервые. Это он вчера подогнал мне, изнывающему, апельсин, а раньше дольку отжал. Тут он смотрел хозяином, командовал.
– Хорнет, Блайндер,...
– и вбок кивнул.
Два амбала выволокли меня к экрану, на всеобщее обозрение.
– Кто-нибудь хоть раз видел этого ханурика?
Леденящая тишина. ... Вдруг подаёт голос Венди:
– Да это же Фернандо, новый хахаль Мэриан.
– Точно, - подщебечивает Нэнси, - Он заходил за её барахлом.
– Почему она сама не пришла?
– домогается главный.
– Простудилась. Погуляла в чьей-то поддергайке на рыбьем меху. Попросила меня посмотреть, а потом пересказать.
И билет ему подаю.
– Ну, раз так, то честь и место.
Меня усадили в первом ряду. Фильм назывался "Дикарь", и недаром...
Когда он закончился, и все начали расходиться, что-то там гундя промеж собой, я всё сидел и мысленно чесал макушку.
Снова ко мне подкатил мистер Дин.
– Чего, - говорит, - залип? Впечатлило?
– Мне, - отвечаю, - хоть убейте, непонятно, на кой, прошу прощения, ляд официантке первый приз за мотогонки? Он бы ей лучше конфеток прислал или цветов.
– Может, это самое дороге, что у него было?
– Самое дороге - это его мотоцикл, а он и впрямь дикарь: тянется за бесполезными блестящими штуками, дарит их, кому они без надобности. Хотя, если просто на память... Что могла похвастать, что водила дружбу с крутым гонщиком... Глупо. Но душевно. А люди - сволочи. И меня зовут не Фернандо.