Четыре

Из нетронутого снега устремлялись в небо высоченные черно-белые и оранжево-коричневые стволы. Если вглядываться вдаль, в сплошной стене деревьев можно было вообразить картину в стиле магического реализма: стада зебр и жирафов, над которыми вьются сороки и малиновки. В таком живописном местечке и умереть не жаль. Оптимистично настроенный, я взялся за установку нодьи. Не вдаваясь в детали, нодья - вид таёжного долгоиграющего костра, который не горит, а тлеет по всей длине сухих брёвен, водружённых друг на друга. До того сооружал оную раз, и то в межсезонье, поэтому теперь повозился вдосталь. Пока в потёмках свалил дерево да совершил, что требуется, запарился так, что мог бы топить лёд лбом. Больше трёх часов трудился, а мороз крепчал. Когда защипало нос, я укутался по самые глаза, а когда нодья занялась, мои ресницы обледенели и при моргании осязаемо ударяли по нижним векам. Разведя огонь, умостился на ворохе лапника левым боком к теплу. Правый тотчас захолодило. Повернулся спиной, вскоре занемели колени. Нодья грела отменно, но только с одного фланга, и сносного положения занять не удавалось. Ворочаясь, я вдруг обратил взгляд к небу и замер. Звёздный, необыкновенно ясный, невиданный простор раскинулся над лесом, в котором тлел мой костёр. Стояла исключительная тишина, и только кора деревьев шуршала, потрескивая на морозе. Ради таких моментов есть смысл жить.

Шепот звезд в ночи глубокой,

Шорох воздуха в мороз

Откровенно и жестоко

Доводил меня до слез.

Призрак Шаламова возник в темноте. Я поднялся и молча принялся за новый костёр. Ночь была кромешная. Вторая попытка далась легче - справился за пару часов. Рухнув на подстилку меж двумя нодьями, закутался в спальник и, размякнув в тепле, подумал, что если костры вдруг потухнут, я уже не проснусь. И с этой успокоительной мыслью задрых. Сквозь дремоту слышался шуршащий треск древесной коры, лопающейся от мороза, и какое-то глухое, еле уловимое позвякивание. Недоумевая, что здесь может звенеть, я намертво отрубился.

А поутру загадка разрешилась. Протёр глаза вовремя - первая нодья прогорела до золы, от второй осталась гряда углей, на которых, сметённых в кучу, удалось приготовить завтрак. Уже рассвело и явно потеплело, обрадованный, я отошёл по малой нужде и легонько задев кусты, распознал знакомый звук - его, при соприкосновении, издавали ветки, обледеневшие после недавней оттепели. Вдобавок, лёд держался некрепко и опадал от слабого удара, требовалось совсем ничтожное усилие, и я обсыпал несколько веток, пробуя воссоздать звон. А ночью ветра не было - лишь на самой вышине колыхались кроны сосен, и чтобы звук оттуда достиг земли, была необходима совершенная тишь.

Я тогда лишь только дома,

Если возле - ни души,

Как в хрустальном буреломе,

В хаотической глуши.

Вот и мне случилось побывать в хрустальном буреломе, но в остальном эта история каторгу не напоминала, ведь не несла ни капли печального, напротив, сохранила о себе очень светлое впечатление, а стих Шаламова вспомнился потому, что он чертовски к месту.

Отправляясь в дорогу в одиночестве, путнику нелишне иметь некое хобби, не требующее значительного инструментария и способное поглотить образовавшиеся часы ничегонеделания. Кто-то изучает языки, кто-то разговаривает сам с собой, а моим увлечением было зубрить и повторять стихотворения. Отрывки и строки из прошлого неутомимо крутились в мозгах, всплывая на волнах текущего. Впрочем, побеседовать с собою тоже бывало душевно.

И Новый год в Подмосковье был проведён в обществе мёртвых поэтов. Зимний световой день короток, а предновогодний автостоп бестолков - люди, спешащие из города, направлялись к друзьям да родным, и пассажирское сиденье, на которое я мог бы уповать в иное время, было занято членом семьи или грудой подарков. Не диво, что я не успел выбраться из Подмосковья до сумерек. Но до приемлемого леса добрался - не парковое, исчерченное тропинками, скрывающее отбросы под сугробами, редколесье, убогий макет тайги, от сравнения с которым круглый год оскорблённо зеленеют сибирские ели, но и не чащоба медвежьего края. Едва небесная хмурость начала густеть, я сошёл с магистрали, углубился в березняк, протопал пару километров по подмороженному насту и разбил стоянку - когда путешествуешь без палатки, это означает просто расчистить кусочек опушки и собрать ворох дров. Вечерок выдался, что надо: температура застряла около ноля, в воздухе порхал пушистый снег, частокол деревьев надёжно поглощал шум проезжей части, оставшейся позади, и безмолвие нарушало лишь пыхтенье котелка с закипающей водой да хруст горящих сучьев. Сохнущие на рогульках носки дополняли обстановку уюта. Ни зуденья комаров, ни топота полоумных ёжиков, шарахающихся по кустам летними ночами. Настоящий праздник.

Полночь встретил, читая стихи и потягивая из кружки грог с коньячным спиртом.

Звезды синеют. Деревья качаются.

Вечер как вечер. Зима как зима.

Все прощено. Ничего не прощается.

Музыка. Тьма.

Наступивший день я пробродил по лесу, поедая посладчавшую морозную рябину, к ночи развёл огромный костёр и уснул, довольный - идеальный отдых. А второго января неожиданно решил сгонять в Самару к друзьям и, пообедав подмёрзшим оливье, вышел на трассу. Положившая зачин машина подвезла на десяток километров и ушла на посёлок, высадив меня перед поворотом. Впереди дорога горбилась, ощетинившись металлическими барьерами - похоже, это был небольшой мосток. Следовало его пройти, чтобы занять позицию, удобную для стопа. Взобравшись на асфальтовый пригорок, я остановился попить воды. За оградой простиралось мелованное поле, бросающее отсветы неулыбчивому солнцу.

Зима переписывает Россию набело. Подколёсная грязь накрывается ледяной тканью, по которой машины ползут фыркающими утюжками. Обочины, простирающиеся на одну шестую часть суши замусоренным пустырём, не раздражают глаз, смирно озирающих чистоту тянущейся от горизонта равнины, на которой редкие дороги превращаются в разделительные полосы. Русское поле источает снег. Утешительное зрелище. Только перелесок, восставший метрах в двустах да небольшое ярко-красное подвижное пятнышко нарушали равномерность пейзажа, представшего передо мной. Наверное, рыбак топтался у проруби, сторожа поплавок. Хотя, вроде, силуэт был коротковат для рыбака... Поправив очки, я присмотрелся к непонятному и выругался: человек, видимый лишь по пояс, размахивал руками! Поле, живописное гладкой и нерушимой белокипенностью снежного покрывала, оказалось водоёмом, а человек в красном провалился под лёд. Я бросился на помощь, не сообразив, что туда, где проламывается лёд, надо бы подбираться поосторожнее. К счастью, ошибка не стала трагической - женский крик оповестил, что его обладательница влетела не в полынью, а в прорубь, не понятно за каким чёртом сделанную (ближайшая деревня находилась в пяти верстах). Ярким пятном, привлёкшим моё внимание, оказался небольшой рюкзак, который, застряв, не дал туристке кануть в студёную воду с головой, но он же не позволял выбраться, придавив к толстой кромке льда. Распустив лямки, я выдернул груз и бросил на снег, помог женщине вылезти и доковылять до леса.

Пока замёрзшая стаскивала мокрую одежду и переодевалась в мою (а все тёплые вещи были надеты, так что понадобилось частично разоблачиться), я запалил костёр - мигом, аж сам удивился. Видимо, адреналин в кровь ударил, всё-таки впервые кого-то спасал. Когда женщина закончила растирать онемевшее тело, был готов чай. Закутавшись в спальник, она жадно пила горячее и причитала о том, что живёт в посёлке неподалёку, а по этому маршруту ходит регулярно в любой сезон, восемь километров через лес и в конце по берегу пруда, зимой - по льду, потом на остановку, и автобусом домой... и сложностей не было... с детства известный путь... красивые места... Постепенно её речь становилась вялой, после пережитого стресса и второй кружки чая, сдобренного спиртом, потянуло в сон и, не переча утомлённому организму, она отключилась.

Выпотрошив вымоченный рюкзак, я развесил вещи на жердях вокруг костра, чтобы хоть немного подсохли, пока их хозяйка почивает, и занялся готовкой. Думал, сейчас, вот, отужинаем, будет ещё не поздно, провожу даму на остановку, небось, не успеет замёрзнуть в сыроватых шмотках, не так уж холодно, а сам успею куда-нибудь уехать. Макароны с мясом сварились, я разбудил соседку, протянул ей котелок и, пока та трапезничала, изложил план. Она кивала и поддакивала, а потом отставила посуду, легла и задрыхла, как ни в чем не бывало. Очевидно, женский организм требовал отдохновения подольше... и пищи пообильнее, как я убедился, заглянув в выскобленный котелок. А когда состряпал новую порцию и насытился, почти стемнело. По всему, выпадало ночевать в этом жалком, безбожно продуваемом, лесочке, который пришлось дополнительно проредить, чтобы запастись топливом.

Согреваясь кипятком, я вечерничал, вспоминая, как увидел настоящую тайгу. Это было летом на восточной стороне Байкала, куда мы забрались с одной хорошей девушкой по прозвищу Айна, привет ей. На западе озера вовсю развивался туризм, Ольхон расцветал огнями фонарей, над волнами парила музыка из автомагнитол - благополучно избежав этого, мы двинулись по противоположному берегу покорять пыльные грунтовки и паромные переправы. Когда на слуху стали такие топонимы, как Баргузин и Курумкан, а дорога принялась забирать всё дальше от большой воды, тайга начиналась сразу от обочины. Там я понял, что сибирские дебри, виденные ранее, просто лес, только гуще, выше и старее, чем мы привыкли, а тайга - это когда делаешь шаг, и нога утопает во мху по щиколотку, а то и по голень; ещё шаг - и наступают сумерки, потому что деревья такие высокие, что сквозь кроны еле проникает свет; ещё - и обернувшись, уже не видишь дороги, и становится не по себе... а где-то рядом обязательно оказыватся какая-нибудь упавшая ель с вывороченными корнями, из-за которой, чудится, может выскочить нечто хищное, или в кустах чего шевельнётся, аж сердце ёкнет. Наверное, человек, живущий в таёжном крае, позабавился бы, услышав оное, но горожане поймут.

Стихи возвышают, снежинки опускаются так, словно не ведают, что их ждёт, бесстрашно шествуют с пляской к своему другу, как солнца, когда они любят. Стремительно затанцевав пространство, снег выстелил землю, упокоившись до условной весны, которая не понятно когда вернётся. Ветер изрядно остужал, и я переминался с ноги на ногу возле костра, чтобы не задубеть. Тормошить спящую было неловко - человеку спросонок трудно что-либо объяснить, а мне требовалось объяснить необходимость залезть к ней в спальник. Пусть даже в мой спальник. К утру, поди, окоченел бы, кабы она не пробудилась сама - по сути, жизнь спасла.