Десять ли персиковых цветков

Четвертый брат наверняка думал, что все незамужние девицы краснеют от одного только намека на объект их воздыхания, даже если этим «девицам» за сотню тысяч лет. Было немного неловко осознавать, что я куда бесстыднее, чем он думал.

Четвертый брат ткнул в меня пальцем.

– Если ты сбежишь на семь-восемь курительных палочек, спать мне этой ночью не придется. Самое большее, что могу обещать, – одна палочка. Е Хуа всего лишь проходит небольшое испытание в мире смертных, с ним не случится ничего страшного. Единственная причина, по которой ты хочешь его навестить, – твоя, сестрица, прилипчивость.

Я и бровью не повела, но почувствовала, как горят уши. Всему виной моя забывчивость: после полудня брат поссорился с Чжэ Янем в галерее, и сейчас действительно было не лучшее время для просьб. Впрочем, мне хватит и одной курительной палочки. Поблагодарив брата, я повернулась, чтобы поспешить к горным воротам.

Четвертый брат, бросив финики в пруд, ласковым голосом меня предупредил:

– Если не вернешься через одну курительную палочку, не обижайся: я лично спущусь в мир смертных и притащу тебя обратно.

Видно, с Чжэ Янем они поссорились крепко.

Над горой Куньлунь сиял Млечный Путь, ночь здесь давно вступила в свои права, но, когда я спустилась в мир смертных, меня встретил яркий день: над головой высоко стояло необъятное, чистое лазурное небо. Я сошла с облака неподалеку от здания домашней школы и скрыла себя заклинанием невидимости. Кто-то читал вслух: «Шусян пришел навестить Хань Сюаньцзы, сетовал тот на бедность свою, принялся Шусян его поздравлять…» [120]

120

Цитата из трактата «Речи царств» – памятника ораторского искусства Древнего Китая, включающего около трехсот речей правителей и сановников китайских царств и княжеств. Перевод Е. Воейковой.

Я пошла на звук и, заглянув в помещение, увидела сидевшего в глубине учебной комнаты хорошенького мальчика. Хотя по меркам смертных он имел незаурядную наружность, мне он показался слишком изнеженным. Едва ли, когда он вырастет, будет так же красив, как Е Хуа. Однако в глазах ребенка сквозило знакомое мне ледяное спокойствие.

Мальчик закончил читать. Учитель открыл глаза и, бросив взгляд на учебник, произнес:

– Лю Ин, поднимись и объясни товарищам, что значит этот отрывок.

Мальчик с не по-детски серьезным лицом послушно встал. У меня дрогнуло сердце. Зрение меня не подвело: этот ребенок и впрямь земное воплощение Е Хуа. «Какой бы облик он ни принял, – подумалось мне, – я всегда его узнаю».

Медленно и обстоятельно он объяснил все смыслы. Учитель, поглаживая бородку, одобрительно кивал в такт его словам. Эта картина напомнила мне Шестнадцатого в годы нашего ученичества.

По правде говоря, то были позорные воспоминания. В те времена я, по своей неопытности и под тлетворным влиянием разгильдяев соучеников, находила занятия Мо Юаня невероятно скучными. Куда интереснее казалось веселья ради перебрасываться записками с Пятнадцатым, с которым у нас имелось немало общего.

Однако умения наши были ничтожны, а знания поверхностны, поэтому в девяти из десяти случаев летящие записки перехватывал наставник. Способ наказания у Мо Юаня не менялся веками: пойманный с поличным должен был прочесть перед всеми учениками отрывок из длинной и нудной сутры. Я, несчастная, и краем глаза не видела заданных нам писаний, не говоря уже о том, чтобы цитировать их наизусть. Я мялась и заикалась. В такие моменты всегда поднимался Шестнадцатый и с легкостью зачитывал названный отрывок, вдобавок непринужденно поясняя некоторые места. Тогда любому разумному существу становилось понятно, кто тут непроходимый тупица. Я и не отрицала, как и Пятнадцатый. Нас обоих раздражал зазнайка Цзы Лань. Призвав в свидетели небеса, мы поклялись вовек не водиться с подобными умниками, затем записали клятву, оттиснули на ней свои отпечатки пальцев и закопали лист под финиковым деревом на среднем дворе.

Однако Е Хуа, блиставший сейчас умом, очень-очень мне нравился.

Я притаилась за оконным переплетом и принялась ждать окончания занятий.

Пара слуг помогла Е Хуа собрать со стола книги и письменные принадлежности и вместе с ним направилась к выходу. Я пошла за ними, все еще не представляя, как мне, непринужденно появившись, начать разговор. Я все думала, сомневалась и не могла прийти к окончательному решению.

За спиной вдруг раздались какие-то звуки. Я еще не успела подумать, а мои руки уже сами все сделали – по взмаху рукава летящие в нашу сторону камешки изменили направление и попали в растущую у обочины старую сливу.

Е Хуа обернулся на звук. Четверка сорванцов заулюлюкала и побежала, на бегу скандируя стишок:

Рис дорогой, жир дорогой, $$$$$$$$$$$$$родился Лю Ин с одною рукой! Прежде небось был чистым злом, $$$$$$$$$$$$$даром что не родился козлом! Раз искупаешь теперь ты грехи, $$$$$$$$$$$$$знай, Небеса отнюдь не глухи! Можешь ты в школе хоть гением быть, $$$$$$$$$$$$$новую руку не отрастить!

В голове у меня загудело. Я перевела взгляд на правую руку Е Хуа. Проклятый Небесный владыка, чтоб под ним трон развалился! Е Хуа – его родной внук. Каким же негодяем надо быть, чтобы, отправив его на перерождение, даже не дать ему здорового тела?! Только теперь мне стало очевидно, что правый рукав Е Хуа… пуст.

Слуги преданно обступили хозяина, защищая его от нападок, и, кажется, рвались в погоню за мелкими негодниками, но Е Хуа их остановил. Лица обижавших его сопляков показались мне знакомыми. Немного порывшись в памяти, я пришла к выводу, что это были его соученики, которых я видела в классе.

Будучи довольно опытной в подобном, я понимала их чувства. Когда у самого учеба не ладится, а рядом блистает юный гений, волей-неволей начинаешь завидовать. Но зависть зависти рознь. Завидуешь – так завидуй молча, сочинять такие злые, обидные стишки – это уже слишком. Я хмыкнула. Когда эти малолетние негодяи вырастут и хлебнут горя, вспомнят, какие мерзости они творили в детстве.

Е Хуа коснулся пустого рукава здоровой рукой, чуть нахмурился, но ничего не сказал и, повернувшись, пошел дальше. От взгляда на него у меня заныло сердце, но я не могла сейчас перед ним появиться из опасения напугать его попутчиков. Мне оставалось только проглотить рвущийся наружу гнев.

Я следовала за Е Хуа по пятам до самой ночи, но так и не дождалась подходящего момента, чтобы предстать перед ним в своем истинном облике. Пара его слуг ни на шаг от него не отходила, и это начинало злить. В час Собаки Е Хуа принялся готовиться ко сну. Слуги помогли ему раздеться. После того как он устроился в постели, они загасили свечи, постояли у дверей чуть меньше половины времени, необходимого для заваривания чашки чая, и, наконец, зевая, пошли спать.

Я гневно выдохнула, сняла заклятие невидимости и подсела к Е Хуа на кровать. Некоторое время я рассматривала его лицо в лунном свете, затем стянула с него одеяло, желая разбудить мальчика. Е Хуа заворочался, немного привстал и сонным голосом спросил:

– Что-то случилось?

Чуть погодя он разглядел, что рядом с ним не его слуги, а я, и онемел. Мальчик долгое время потрясенно меня рассматривал, затем снова лег и, закрыв глаза, едва слышно прошептал:

– Так я сплю и вижу сон…

В моей груди гулко застучало сердце; охваченная волнением, я опять встряхнула Е Хуа и, не успел он открыть рот, опередила его вопросом:

– Ты узнаешь меня?

Я была почти уверена, что ответом будет «нет». Только что вырвавшаяся у мальчика фраза была лишь бредом не до конца проснувшегося человека, но во мне вдруг встрепенулась такая томительная надежда, что я не смогла удержаться от вопроса.

Однако он ответил, как и следовало ожидать:

– Нет, я вас не помню. – Е Хуа чуть нахмурился и замолчал, похоже, прогоняя остатки сна. – Так я не сплю?