Дождись лета и посмотри, что будет

Попробовал проговорить про себя, что скажу, если она откроет дверь. Но ничего не получилось. Мысли расползались, слова не задерживались. Как при легком приходе, когда происходит выскальзывание.

Она откроет дверь, я скажу, что доставляю еду, она ответит, что ничего не заказывала, закроет дверь, и конец фильма. Будет не так. Она откроет дверь, а за ней не окажется ничего, никакого коридора, комнаты, только зияющая пропасть. Скажет «прыгаем туда как в бассейн».

Представил, как рассказываю все это Эдуарду Петровичу, а он задает вопросы. Мазай — это кто? Помощник депутата. А о чем ты думал в тот момент? Мысли выскальзывали как скользкий лед из рук, не думал ни о чем. Забыл, как можно думать.

У меня дрожали и руки, и лицо. Хотя я всего лишь стоял перед подъездом. Затем поднялся на пятый этаж, подошел к квартире. Задержал дыхание и позвонил.

Секунда, две, три, четыре, десять. Ничего. Позвонил еще раз. Секунда, две, три… Никто не подошел. Никаких шагов, шорохов. Никого нет.

Вышел из подъезда. Воздух показался чистым и приятным, даже сладким. Хотелось им надышаться. Конечно, было бы совсем невероятным прийти по первому адресу и сразу же ее найти. Достал список. До второго ехать минут сорок.

Когда впервые увидел схему метро, показалось, что нарисовано погасшее солнце, запутавшееся в своих нитях-лучах. Перечеркнутый много раз круг определенно должен что-то значить. Это может оказаться схемой действий на случай, если солнце не взойдет. Типа солнце не взошло, надо прятаться в исполосанной местности, закапываться в трещинах.

Второй дом находился внутри встроенных друг в друга дворов. Спрятанный и малозаметный. Волнения оказалось чуть меньше. Реально прикинул, что доставляю еду, а то если так трястись и гонять мысли, можно в уме не дотянуть до вечера. Поднялся на лифте на последний этаж. И в момент словил ощущение, что здесь уже был. В наших новостройках, когда ходил смотреть сверху на наш район, и почувствовал на себе взгляд со стороны стен. Собрался, позвонил в дверь. Снова. Секунда, две три. Никого. Все то же самое. Чувствовалось чье-то присутствие, но скорее не человека, а пространства вообще. Но никаких звуков жизни, ни включенного телевизора, ни скрипящего пола.

Вечером я стоял на кухне. Пятеро сидели, как вчера, внимательно слушали.

— Сколько ты обошел квартир?

— Семь. Запарился ездить по городу.

— И нигде не открыли?

— Нигде. Даже никаких шагов, звуков. Как будто никто не живет.

— Что за хрень?

— Ну я же не буду гнать вам. Если бы кто-то открыл, так бы и сказал. Никто нигде не открыл.

Витя переспросил, точно ничего не увидел, не услышал? Ответил ему, что я вообще-то не тупой, и понял задание. Да, ничего. Мазай прокомментировал так, что все на работе днем, работают, трудятся, надо вечером туда заезжать. У америкосов так, возвращаются с работы, втыкают в ящик и ждут, когда им жратву принесут. Толик сказал, что пробьет адреса по ментам, на всякий случай, хотя хаты могут быть съемными и кто там прописан может вообще оказаться не в курсе того, кто живет. Витя ответил, что по ментам уже эти адреса ходили, ничего подозрительного.

26 января. Картограф лежал с закрытыми глазами без видимого дыхания. Как будто умер. Так часто. Заметил, что у него нет средних состояний сна. Он либо лежит без движений, либо дергается и кричит. Может, он вообще не спит, а проваливается в застывшие сугробы, а когда засыпает, видит во сне войну.

На кухне, к удивлению, был только Витя, остальные испарились. Витя спросил, во сколько сегодня поеду, ответил, что к вечеру. Он покивал и поинтересовался, на кого учусь. Так учусь, что можно сказать: ни на кого.

— Я тоже когда-то учился, думал вырваться. А никуда ты не вырвешься.

— А куда вырываться-то?

— Некуда, в том-то и расклады. Кокс пробовал?

— Нет. А почему все меня спрашивают о наркоте? Похож?

— Да, в общем. Ты странно глядишь и иногда дергаешься. И вокруг глаз черные круги, как будто тебя головой в стол вжали, а там два стакана стояли, и глаза в них вдавились. Плохо спишь?

— Да, не очень.

— Нервничаешь? Сессия типа?

— Нет. Сейчас серая луна, с ней плохо спится.

Я сел напротив. Чувствовалось напряжение, я не представлял, как с ним разговаривать. Хотелось ответить «у меня хоть черные круги под глазами, а у тебя вообще нет глаз, рта и лица, только белая тарелка, прикрепленная к шее». Не было у меня никакой ненависти к нему, лишь натянутая неловкость. Тишина повисла как сжатое облако. За окном монотонно гудела жизнь, а мы смотрели друг на друга. Он прервал паузу неожиданным вопросом.

— А ты когда-нибудь любил, студент?

— В смысле?

— Бабу в смысле.

— Да.

Эта скопленная тишина сорвалась и прошла через меня как струя холодной воды.

— И я тоже. Да. Очень.

Мне нужно было что-то ответить. Спросил его.

— И что случилось?

— Не знаю. Я всегда хотел вырваться. У меня батя бандит. А я думал как-то по-другому. Чтобы без этого говна, разборок, крови, думал, живут же люди как-то без этого, и я смогу… Это был необычный вечер. Синий свет, просачивался сквозь воздух. Как на картинах. Когда густыми масляными красками изображают плотность неба. И не было никаких обстоятельств. Там вдали, в этой подкрашенной воздушной дымке, горел ее силуэт. Как силуэт может гореть? А если невозможно смотреть ни на что другое, если ты поглощен этим изяществом, этими линиями и легкими движениями. Ты даже не видишь ее лица, а не можешь думать больше ни о чем. Я подошел к ней и сказал, что знаю, что будет дальше. Мы проживем вместе всю жизнь. Нам будет и приятно, и тяжело, но мы больше не расстанемся. Она улыбнулась, даже слегка засмеялась, а во мне не осталось никаких тревог, можно прожить целую жизнь ради одного этого взгляда.

Стало тяжело дышать. Показалось, что это мои слова, и произношу их в данное мгновение я, а он сидит и слушает. Или произношу это про себя, а он читает мои мысли и транслирует их вслух. Но это точно мои слова. Я их прячу внутри себя, а он залезает ко мне в сознание и достает их оттуда. На его глазах появились слезы. Но я не хотел впустить в себя сочувствие. Это не его слезы, а мои, мои переживания.

— От взгляда на такую красоту можно стать заикой. Как она смеялась, как говорила. Показалось, что мы находимся внутри души блаженного существа, ангела, плавающего по бытию, мы спрятаны ото всех. Никого больше нет. А нам больше никто и не нужен. Будем так жить. И жили. Я не верил, что это не снится, каждое утро просыпался в счастье, был счастлив от одного ощущения, что она рядом. Она тоже хотела, чтобы я отошел от бати, не касался его дел, денег, мечтала, что уедем.

— И что случилось?

— А я не знаю, что случилось. А со страной что случилось? Все разлетелось на запчасти, этот плавающий ангел выплюнул нас из своей души, мы рассыпались на куски. Может с нами кто-то постоянно играет в конструктор или пластилин, разрывает, склеивает обратно. Только что мы были обнявшимися влюбленными, а через минуту стали собаками с птичьими головами или комками слизи. Я смотрел на жизнь отца и проговаривал про себя «как хорошо, что я никого не убил». Думал, как бы так до конца дожить. А сложно.

— Ты хочешь ее убить?

Он замолчал и задрожал. Слезы с его лица упали на стол, как дождь с потолка. Или не дождь, а затопленная квартира сверху.

— Ладно, покажи, по каким адресам сегодня поедешь?

Я достал список, показал пять следующих адресов, сказал, что больше сегодня не успею объехать. По метро туда-сюда запарно кататься. Пять сегодня, пять завтра, так за несколько дней по списку пройдусь.

— Метро — это бомбоубежище.

На кухню зашел Картограф, встал рядом с нами. Сказал, что если сейчас начнется обстрел, надо прятаться в ванной и захохотал. Видимо, такая шутка. Еще добавил, что до взрыва появляется пожирающая тишина, как будто закладывает уши. А дальше ба-бах и нас порежет оконным стеклом, там, где мы сейчас сидим, самое то. Представил, что это случилось, и мы с Витей лежим на кухне перерезанными разлетевшимся стеклом. Такой нелепый конец истории. Как в безумной сказке. А еще там была война и их дом разбомбили. Так они и не нашли ее. Лежали окровавленные на полу и шептали ее имя. Можно еще придумать, что она зашла на кухню в предсмертном видении, по очереди их поцеловала. Такой бред.