Дурдом - это мы

С напряжением, с трепетом внимаешь оттенкам летящего звука. Кажется, душа твоя отлетает вслед этому голосу и витает в пространстве, подчиняясь утонченной фантазии певца. Это звучит древний, отточенный столетиями мугам. Никакая балалаечная, скрипичная или симфоническая музыка не может сравниться с мугамом. Он не вызывает ни мыслей, ни ассоциаций. Он транспортирует душу прямо во вселенную.

Вот иссякло нескончаемое дыхание у певца. Мелодию снова повели тар и кяманча. Душа спустилась ниже, ближе к земле, стала снова различать движение земной жизни, вовлекаться в её суету. Но певец уже передохнул, вобрал в легкие воздух. И снова увлёк душу в бесконечное, далекое неземное пространство. Снова и снова растворяется душа в мелодии мугама, снова и снова кристаллизуется она под согласное звучание тара и кяманчи. А вдруг не вернется душа из заоблачных высот, вдруг не захочет приземляться, втягиваться в дрязги и мышиную возню из- за хлеба насущного и места под солнцем?

Но так не случается с любителями мугамов. потому что после всех улётов и возвращений протяжная, завораживающая мелодия вдруг преображается в пламя, в зажигательную пляску! Чёткий ритм диктует оживший гавал, гулко и звонко дробя дружное мажорное пение кяманчи и тара. Оцепенение исчезает, уже не душа, а тело окунулось в музыку, каждая мышца вибрирует, хочется сорваться с места, полететь в танце! Отрешенные лица слушателей приобретают снова обыденное выражение, озаряются улыбкой. Эта троица- певец с плоским бубном в руках, тарист и кяманчист -- выиграет любое состязание по воздействию на нейродинамику у какой угодно инструментальной группы, вооруженной электроникой.

Дни шли за днями. Сколько можно держать человека в изоляторе, если ведет он себя спокойно, ничего не требует, разумно отвечает на вопросы? Заур заслужил перевод в палату. Здесь были соседи, койки, окно за решеткой, через которое виден соседний корпус, деревья, клумба, небо. Музизазаин делают не каждый день -- нет препарата. доктор, кстати, уже отменил своё назначение, перевёл больного на таблетки, от которых нет ни скованности, ни тумана в голове, просто хочется спать, но иная медсестра во время дежурства сделает укол и так, из своих личных запасов, только чтобы отдежурить спокойно.

Выводят и на прогулки в маленький дворик позади отделения. Сиди себе на скамейке или просто на камне и дыши воздухом, а персонал в это время проводит "шмон"- переворачивает матрасы, шарит в наволочках и пододеяльниках, чтобы потом предъявить доктору груду всякого недозволенного хлама, а то и нож, лезвие, шприц.

Хорошо под тутовым деревом. Запах под ним свежий, тонкий, с кислинкой и ягодной сладостью. Зато под инжиром пахнет дикой зеленью, как будто это не плодоносный инжир, а ядовитый анчар. И белый млечный сок на изломе черешка инжирного листа липкий и горький. Ствол этого низкорослого, разветвленного деревца обтянут гладкой белесой корой, узловат, словно суставы стариков. Тонкие гладкие ветки обвешены большими темными лапчатыми листьями.

Листья безвольно полощутся на ветру, крона свисает чуть ли не до земли. Под деревом прохлада и полутьма. По песку среди сломанных веточек и бурых свернувшихся листьев пробегает чёрный матовый жучок, который пахнет одинаково с деревом. Но нельзя спать на прохладном песке под инжиром, он утягивает у человека силу. А вот под гранатом и не примостишься. Куст колюч, широк, зарос кожистыми тёмными листочками, среди которых алеют удивительные гранатовые цветы, похожие на балеринку в плотном бордовом корсаже и алой шелковой юбочке. Хорошо во дворике, лучше, чем в палате.

А в изоляторе на месте Заура лежит уже другой больной. Милиция привезла его с морского вокзала совсем ничего не соображающего. Он уже немного подлечился, вспомнил кое-что: как плыл на пароме через море, как страшно было, когда понял, что против него замышляется заговор, как побежал и дрался, как связали его в порту. Не помнил только, куда девалась его новая куртка да и остальные вещи.

Может, кто из больных и расскажет невезучему, что в ту же ночь, когда привезли его в отделение, бессовестные санитары обобрали его, растащили и джинсы и другие вещи, а наутро доктор, побушевав, подписал-таки акт, что будучи в психотическом состоянии, больной сорвал с себя и выкинул в окно свою одежду, и она была, таким образом, украдена неизвестными лицами.

Если быть тихим, незаметным, думает Заур, то можно дождаться момента и бежать. Доверят вынести мусор или оттащить на кухню пустые баки после обеда. Кроме того, больных водят в баню, почти к самому забору. Могут повести на физиотерапию, на рентген.

Надо бежать! Не может человек жить в этом убожестве, среди обшарпанных стен и тараканов, надоела эта муть в голове, полуголодное зависимое существование, тычки персонала! Легче один раз умереть, чем изо дня в день пробуждаться для всего этого!

Трудные, трудные времена. Не хватает хлеба, лекарств, одежды для больных. Говорят: что делать, ведь мы ведём войну. Об этой войне в повседневной жизни лучше не вспоминать, что там творится, достоверно никто и не знает. В хозяйстве нарастает развал, но больница старается сохранить установившиеся порядки.

И вот приходит суббота- день очередной фантасмагории, именуемой "массовка" (или "купол"- по названию помещения, в котором это культурное мероприятие проводится зимой) А в теплое время это происходит на открытой танцплощадке, с эстрадой и скамейками по бокам.

В пятницу уже идут разговоры, кто из больных пойдет, а кто нет на концерт. Окончательный список утверждает доктор. С утра в субботу начинается суета. Кто-то, отвергнутый, плачет. Кто- то не отходит от зеркала, наводит жутковатый макияж, по которому нетрудно прочесть и диагноз. Сестра-хозяйка меняет вопиющие лохмотья, терпимые среди своих, на более пристойные, выходные.

И вот по восемь-десять больных, с медперсоналом и врачом во главе, из всех разбросанных по территории отделений больницы собираются в центр, на танцплощадку, занимают скамейки и каменные барьерчики и ждут появления музыкантов- одной и той же музбригады из Азконцерта, проторившей дорожку в психбольницу.

Больничный мастер Юра устанавливает колонки, проверяет микрофон, всё честь честью. И наконец звуки музыки прорезают летний больничный шум- и тут же похожая на плоский, широкий бассейн площадка наполняется пляшущими больными. "Танцуем азербайджанский танец!"- кричит мастер Юра. Уже танцуем. Над неровным полем голов мелькают и вьются десятки изгибающихся рук, между движущимися ногами шныряют дети из детского отделения, которым, возможно, суждено большую часть предстоящей жизни прожить здесь, в больнице. Музыка всё быстрее, пронзительнее, больные танцуют всё неистовее, отчаяннее. Ведь известно, что танец - это сублимация неутолённого либидо. И годы, проведенные в больнице, и горы проглоченных лекарств не в силах его удушить. Вот Нардана слиплась в танце с могучим олигофреном, думает, что никто её не видит -- но персонал начеку! А ну-ка, брысь, Нардана, с площадки, раз не умеешь себя держать, сиди на барьерчике и смотри на других, раз не можешь танцевать прилично.

А олигофрен уже облапил девочку из подросткового отделения, с таким же выражением лица, как и у него, так же похожую на тюленя, как и он сам. А вот на свободном местечке вертится и скачет, нелепо выворачиваясь и нисколько не считаясь с музыкой, высокий, худой парень в блестящей рубашке. Он похож на какого-то дервиша, в трансе выполняющего ритуал.

Вот и кривобокая бабушка из геронтологического топчется, старательно водит руками, поощряемая одобрением своего персонала. Персонал её любит за то, что ходит она своими ногами, не делает в постель, помогает даже убирать за другими. И хоть нет у неё родственников, давно уже выехали из Азербайджана на свою, а точнее, на бабушкину историческую родину, больная живет неплохо: и подкормят, жалея, и лишнюю кофточку принесут, и вот на концерт водят, танцуй, Поля, пока не отдала концы.