Египетское метро
Шрифт:
«Ждать больше нельзя, – сказал он. – Вера может в любой момент потребовать “Метро” обратно. Я и так обмираю от каждого звонка. Придется нам кое-что предпринять».
«Что, Фома? Говори, я на все готов».
«Во всей этой истории есть несколько обнадеживающих моментов. Первый: Вера “Метро” не читала. Второй: бумага, на которой «Метро» отпечатано, подарена была Сычу мною; пачка точно такой же осталась у меня – вот она (он достал из пакета и положил на стол пачку бумаги). Третий: я все-таки, хоть и с пятое на десятое, но кое-что успел прочитать, и приблизительно представляю, о чем там идет речь: “Метро” написано в форме дневниковых записей некоего Фтаха, водителя Фараоновой Подземной Колесницы. И еще – четвертый момент – у меня есть варварская, но, как оказалось, полезная привычка: прежде чем начать читать книгу, я
«Уж не хочешь ли ты сказать, Фома...», – начал я испуганно.
«Именно так. Другого выхода я не вижу. Нам с тобой придется заново написать “Египетское метро”, – он посмотрел на часы. – Через полтора часа сюда придет машинистка Инна, и мы начнем».
«Но...»
«Не перебивай. Задача не из простых. Для этого нам придется воспользоваться рецептом Артюра Рембо, я имею в виду полное расстройство всех чувств. Думаю, что и Сыч точно в таком же состоянии сочинял свою галиматью. Есть надежда, что он не очень твердо помнит то, что написал. Если вообще помнит. Насколько знаю, с памятью у него всегда были нелады. И это пятый положительный момент. Итак, пока Инна не пришла, займемся расстройством. Гомосексуализм и наркотики нам не подходят, так что придется воспользоваться старым испытанным средством».
«Фома, мне кажется, что мои чувства некуда дальше расстраивать...»
«Давай стаканы», – сказал Фома, не обратив на мои робкие слова никакого внимания, и к моему ужасу выставил на стол из пакета бутылку прозрачнейшего первача, заткнутого кукурузной кочерыжкой, бутылку шампанского и четыре бутылки темного пива.
«Это для начала», – пояснил он.
Вслед за напитками Фома выложил из сумки на стол несколько книг и альбомов по Древнему Египту.
«Вот это всё не мешает полистать. Начну диктовать я. А потом подключишься ты. Вперед!»
Когда в назначенное время пришла с портативной пишущей машинкой Инна, мы уже были хороши. Семидесятипятиградусный самогон был выпит, и теперь мы его запивали сладким шампанским, смешанным с темным пивом.
«Год 8-й, 3-й месяц Засухи, ночь с 14-го дня на 15-й, – начал Фомин. – Мы с моим братом и вторым возничим Хтафом вышли с Малого, станционного круга на Большой, разгоночный и уже приближались к той заветной скорости, когда настенные светильники в тоннеле должны будут слиться в сплошную светящуюся полосу...»
Сразу скажу, что я не оправдал надежд Фомы. То ли я уж слишком расстроил все свои чувства, то ли сочинительство это все-таки не мой конек, а может быть, просто потому, что машинистка Инна оказалась не в моем вкусе – так или иначе, но ничего путного придумать я не сподобился, а то, что придумывал, Фома безжалостно забраковывал. Да и сам он перед этим очень скоро, где-то в начале второго десятка страниц выдохся. Страниц же, напомню, должно было быть 123.
***
И вот тогда Фома решился на отчаянный шаг: он вздумал привлечь нашего местного писателя Я. Гадёныша. Мне идея сразу не понравилась, но Фома настоял на своем. Он созвонился с книгоношей, который был знаком с Гадёнышем, и на следующий день Гадёныш появился у меня в комнате. Это был маленький смуглый человечек с жесткими иссиня-черными волосами, подстриженными под бобрик, и реденькой бородкой. Держался он очень гордо, пожалуй, даже вызывающе, и, надо сказать, ему очень к лицу был выбранный им псевдоним. Я как-то потом спросил его: почему Гадёныш? Он ответил, что только так и никак иначе его называл отец (ох, как он был прав), а вообще гад это змей, и вот он, Гадёныш, такой и есть – мудрый змий. Фома сразу же допустил роковую ошибку: он не стал скрывать от Гадёныша, насколько тот ему необходим. И Гадёныш это понял в первые же пять минут. В общих чертах Фома обрисовал гостю ситуацию, а потом они удалились на кухню, где у них состоялся конфиденциальный разговор. Меня это, признаюсь, довольно сильно покоробило, но что мог поделать человек, по вине которого все это и происходило! Итак, Гадёныш поселился у меня в комнате (так почему-то решил Фома), и машинистка Инна поступила в его распоряжение. Гадёныш пообещал, что на всё про всё ему понадобится дней семь – десять. После разговора с Фомой на кухне он лениво полистал книги и альбомы, а затем улегся
на мою кровать и включил телевизор. Там шел американский боевик, где полицейский-негр преследовал преступника, ползая по каким-то вентиляционным шахтам, но поскольку телевизор показывал из рук вон плохо, то на экране в общем была сплошная кряхтящая тьма, перемежающаяся редкими вспышками выстрелов и восклицаниями «фак!». Так мы – я, Фома и Инна за машинкой – просидели почти до полуночи, когда Гадёныш вдруг спохватился и начал диктовать. Но тут пришла соседка Маша и сказала, что из-за стука машинки они с отцом не могут уснуть. Пришлось отложить на завтра, и мы с Фомой отправились ночевать к нему.Гадёныш провел в моей квартире около двух недель. Надо сказать, что он себя не перетруждал. Как сообщала Инна, иногда он диктовал по два-три часа в день, а иногда ограничивался и четвертью часа. Фома доверился ему безоглядно и старался исполнить любую его прихоть. Показывать свою работу до ее окончания Гадёныш наотрез отказывался. При этом он постоянно пил коньяк, причем предпочитал самые дорогие, а на третий день потребовал к себе свою сожительницу Вассу, чтобы та готовила ему его вегетарианскую еду и бегала в аптеку с подушками за кислородом – им Гаденыш дышал для вдохновения. К тому времени на город обрушилась вторая волна жары за это лето, и Васса, сняв с себя платье, разгуливала в исподнем, то есть в трусах и лифчике (а Гадёныш уже со второго дня существовал в трусах).
В один из дней, когда мы с Фомой зашли ко мне за кое-какими вещами, я услышал из комнаты соседей: «Маша! Маша!» Как и было мной обещано соседке, я отправился проведать Игоря Сергеевича, и когда увидел его распростертым на кровати, одолеваемого судорогами, меня осенило. Я метнулся обратно к себе, схватил со стола коньяк Гаденыша, крикнул Фоме: «За мной! Мы сейчас можем кое-что узнать про “Метро”!» и побежал обратно к соседям. Вскоре явился Фома (я ему как-то рассказывал о старике, и он сразу понял), а следом за ним появились и Гадёныш со своей дебелой подругой. Дав попить Игорю Сергеевичу коньяку, я взмолился:
«Игорь Сергеевич, дорогой, расскажите нам, что стало с Фтахом, прошу вас... узрите, пожалуйста!»
Старик приподнял голову и растерянно оглядел нас.
«Какая птаха?.. – спросил он и жалобно позвал дочь: – Маша! Кто эти люди? Что они хотят? Маша!..»
Я подвел свою ладонь под его сухой затылок, приподнял голову и опять угостил коньяком, потом поднес ему переданную мне Фомой дольку лимона. Посасывая её и морщась, Игорь Сергеевич опять обвел нас беспокойным взглядом.
«Игорь Сергеевич – Фтах! Возничий Фараоновой Колесницы. Что с ним стало? Скажите, умоляю!»
Игорь Сергеевич долго непонимающе смотрел мне в глаза, и наконец, словно спохватившись, произнес:
«А-а, Фтах!.. возничий... Он в последний день месяца Всходов обпился пивом и дернул во время перегона рычаг экстренного торможения... когда фараон уже оживал. Фараон, да будет он цел, здоров и невредим, так и не ожил. Потом арест, каменоломни, смерть от истощения и побоев. Всё».
И, откинувшись на подушку, заснул.
Когда мы вернулись, в мою комнату, Фома выглядел озадаченным.
«Возможно, что именно так всё с Фтахом и случилось, – сказал он, – но у Сыча такого не было; он, по всей видимости, до этого еще не дописал. Хотя, всё это, конечно, удивительно. И даже очень».
Лежавший на кровати Гадёныш пренебрежительно махнул рукой.
«Ерунда все это, – сказал он. – У меня на этот счёт своё мнение. А старикашка просто псих».
Я еле удержался, чтобы не дать ему по затылку.
А вот какое именно у Гадёныша своё мнение, мы очень скоро узнали.
Чтение прервал телефонный звонок. Это был художник Руденко (и откуда только они все берут его телефон?). После приветствий и нескольких общих фраз он спросил:
– Ты, говорят, квартиру продаешь?
– Пытаюсь.
– Значит уже в Москву с концами?
– Скорее всего. Буду приезжать в гости.
– Мог бы зайти ко мне? Разговор есть. Ты же помнишь, где я живу.
Они договорились, и Тягин вернулся к тверязовской рукописи.
***
В еще одно из посещений мы с Фомой застаем такую картину.
Стоя на четвереньках посреди комнаты (моей комнаты!), Гаденыш вопрошает:
«Что вы про меня знаете?! Ну – что, что – а?!.. Гиксосы и гиксоски».