Европейская поэзия XIX века

* * *

«А что теперь с упряжкой…»

«А что теперь с упряжкой, А что с плужком моим, Которыми я правил, Покуда был живым?» Как прежде, тянут кони По той земле плужок, Где ты пахал когда-то, Куда ты ныне лег. «А что, футбол гоняют Теперь на берегу? Ведь поиграть с парнями Я больше не смогу». Как прежде, мяч летает, Сердца разгоряча, И вратарю не просто Не пропустить мяча. «А как моя девчонка? Устала ли рыдать В постели одинокой, Когда ложится спать?» Она давно спокойно В постели спит своей. Девчонка всем довольна. Забудь ее скорей. «А как у мила друга Теперь житье-бытье? Добыл себе он ложе Помягче, чем мое?» Устроен я удобно. Ночами тешу я Покойника невесту. Не спрашивай, брат, чья.

* * *

«Когда я прежде в Лэдло…»

Когда я прежде в Лэдло Шагал при свете звезд, Со мной два добрых друга Шагали во весь рост. В тюрьму стащили Нэда, А Дика на погост. Теперь один я в Лэдло Иду при свете звезд.

БЕЛЬГИЯ

ГВИДО ГЕЗЕЛЛЕ Перевод с нидерландского Н. Мальцевой

Гвидо Гезелле (1830–1899). — Фламандский поэт и филолог, писал на нидерландском языке. Был священником. Преподавал в духовной семинарии в Руселаре, где одним из его учеников был Албрехт Роденбах (см. ниже). С 1871 года жил в уединенном местечке Контрейк.

С первым сборником («Кладбищенские цветы») Гезелле выступил в 1858 году, за ним в 1860 году последовали «Фламандские упражнения в стихосложении» и «Стихотворения, песни, молитвы». Темы творчества Гезелле— размышления о вере, взаимосвязи природы и человека, о судьбах родины. После длительного, вызванного тяжелым душевным кризисом молчания поэт в 1877 году вновь возвращается к литературной деятельности. Стихи этого периода посвящены вечности и смерти, поэт создал целый ряд мистических гимнов. С 1878 по 1880 год выходит в свет четырехтомное «Полное собрание стихотворений» Гезелле, в 1893 году — сборник «Венок времени», в 1897 году — «Рифмы».

ШЕЛЕСТЯЩИЙ ТРОСТНИК

О шелестящий мой тростник! Напев твой горестен и дик! Когда пролетный ветр с полей твоих касается стеблей,— смиренно гнешься, отрешен, и, вспрянув, вновь творишь поклон, и шепчешь… — в глубь души проник твой зов печальный, о тростник! О шелестящий мой тростник! Как редко, встав от дел, от книг, один сидел я над рекой; был безграничен мой покой, и я взирал на ток струи, на стебли слабые твои, на рябь… — и постигать привык твой зов печальный, о тростник! О шелестящий мой тростник! Твой голос путника настиг, но, глух к напеву твоему, он прочь спешит, из тьмы во тьму, туда, куда судьба влечет, где злато звонкое течет,— не остановишь и на миг его, о милый мой тростник! И все же, гибкий мой тростник, не все отвергли твой язык; господь твой стебель сотворил, сказал он: «Дуй!» — и, легкокрыл, тебя коснулся ветерок, ты преклонился… слушал бог… твой голос, мал или велик, угоден был ему, тростник! О шелестящий мой тростник! И мне понятен твой язык, когда, смирен и отрешен, земле кладешь земной поклон, господню заповедь верша,— всегда с тобой моя душа, о шелестящий мой тростник! И мне понятен твой язык. О шелестящий мой тростник, вплети свой голос хоть на миг в напев мой горький и прильни к стопам того, кто наши дни продлил! — о ты, творец твердынь, что внемлет стеблю, не отринь, услышь! — с мольбой к тебе приник я — бедный, страждущий тростник!

СТАРЫЕ ВЕТВИ

Печален вид дерев нагих; как прежде, там гнездятся от веток — паветья, на них листы не молодятся; но знаю — ветви дрогнут вдруг, листок с листком связуя, на свет, струящийся вокруг, перстами указуя. Во мгле зимы чета стволов чернеет за четою; полумертвы, но вешний зов затеплен в них мечтою; так в старом — новой жизни дни простерты божьим плугом, как утро с вечером, они чредуются друг с другом. Рубцы и раны свежий цвет зеленый заживляет; минувшим не прельщайся, нет,— оно благословляет растущих вновь из седины, все с тою же мечтою, что присноновою должны излиться красотою.

ЗЛАТОГЛАВЕЦ

О златоглавец, несличимый с толпою звезд; неисточимый источник сил; сколь дивен выезд августейший, когда стремишься ты древнейшей тропой светил! От века смертная зеница зарей и полднем не назрится, и грустен час, как снидешь в царство теневое, возвеселивши все живое и, грешных, нас. О знак, нагой земле явленный в послы зиждителем вселенной, чей лик сокрыт; что я, что ты, златое око, когда подъемлет нас высоко Господень щит? Как герб укажет на именье, род, славу, честь и разуменье, так, в свой чертог взойдя, верховное светило нам рыцаря провозвестило, чье имя — Бог.

МАТУШКА

Ни фотографий сыну Вы, ни одного портрета, не соизволили — увы! — оставить в жизни этой. Все тлен — и холст и мрамор, но, моею полон кровью, был в сердце образ Ваш давно напечатлен любовью. Дай мне господь нести, как свет, его благую силу и, кончив лета, сей портрет унесть с собой в могилу.

ИЗ ГЛУБИНЫ

Чуть слышный звон колоколов и бой часов далекий; и вся зима, как день один — бессветный, одинокий; так чужд пустынный этот мир, так мрачен и уныл, что сердце застучит на миг и вновь лишится сил; темнея, дышит небосвод смятеньем; нет, тревожней и глубже, отчего земля вокруг еще ничтожней. Я болен, что со мной? чего недостает, что прежде меня хранило от забот,— меня, кто жил в надежде и радости, кто обращал и мысль, и светлый взор к тебе, о солнце, в небеса, в сияющий простор! Где это все и почему, унижен и бессилен, я в зимнем склепе погребен без плача, без светилен? О неизбежность смерти, ты передо мной воочью стоишь; по капле тьма твоя стекает в сердце ночью; и вот печаль, хотя была прекрасна жизнь моя, на сердце возложила длань, и ныне плачу я. Где мне укрыться от тебя, познание печали? — ты безутешно и мертво; ты — цепь, меня сковали. Куда бежать? Ужель бежать мне, что себя в молитве искал, кому один господь опора в этой битве? Молился я или молчал — ты слушал в вышине; воззри же вновь — я сердцем чист, и нет вины на мне. Услышь, отец! Из глубины взываю ввысь с мольбою: «Над смертным сжалься, свет яви! Я весь перед тобою». И ты был погребен, как я, во глубине могилы, и ты беспомощность свою оплакивал; и силы тебя оставили; и ты молил на склоне дня,— ты, господи, приявший смерть, страдавший за меня! Так не отринь же; весь дрожа от смертного озноба, встать из ничтожности своей хочу я, как из гроба!

ВОРОН

Однажды я следил, как старый ворон в мглистом бессветном воздухе, — на призрака похож немого, — помавал крылами с хладным свистом; и клюв и лапы — весь, как уголь, черный сплошь. Голодные глаза в провалах черных впадин мигали тьмой; во мрак и траур обряжен, урод среди своих, ничтожен и нескладен, как камень, надо мной повис в тумане он. Немой! И взмах его широких крыл беззвучен; как те, что гроб несут, в тиши замедлив шаг,— вот так и он скользил над льдом речных излучин, над белизной лугов, — всему живому враг. Чего ты хочешь здесь, о призрак? Что за вести стремят тяжелый лёт в промозглой зимней мгле; гонец страданий, где, в каком осядешь месте, кому сулишь беду на сумрачной земле? Что ныне нам с такой суровостью железной несешь, ответь, — болезнь, жестокий голод, мор? Иль, может быть, уже разверзлась тьма над бездной, и вечный мрак персты над нами распростер? Молчишь! так прочь лети! туда, где даже свету нет доступа, мрачны и хмуры облака; где волны вмерзли в лед; где не было и нету ни неба, ни земли, ни малого цветка! Прочь! Или молви мне, как все другие птицы, хоть слово — как они, вскричи среди зимы; да, как они, запой, хоть снег кругом вихрится и на полях лежит налет вечерней тьмы. И ворон вдаль поплыл, как глыба катафалка, но прежде, чем уйти в чернеющую высь, замедлил свой полет и тяжело и валко и каркнул в тишине глухое: «Берегись!»

ЖОРЖ РОДЕНБАХ Перевод с французского

Жорж Роденбах (1855–1898). — Поэт и прозаик, писавший на французском языке. Изучал право в Гентском университете, где познакомился с Э. Верхарном. В 1881 году был одним из организаторов литературного журнала «Молодая Бельгия». С 1887 года жил в Париже. Испытавший вначале воздействие французских поэтов парнасской школы, Ж. Роденбах обретает в дальнейшем самостоятельный голос; для его стихов, вошедших в сборники «Элегантное море» (1881), «Светская зима» (1884), «Чистая юность» (1886), «Царство молчания» (1891), «Отблески родного неба» (1898), характерно неприятие капиталистической действительности, меланхолическая скорбь по фламандской старине, по уходящему патриархальному быту, культ страдания и тоски. Стихи Ж. Роденбаха, виртуозного мастера формы, передают зыбкость очертаний внешнего мира и мягкие полутона настроений; однако его символистская поэтика лишена зашифрованности, его стихи ясны и прозрачны. Перу Ж. Роденбаха принадлежит также ряд прозаических произведений.

«Воскресный бледен день…» Перевод М. Ваксмахера

Воскресный бледен день и пуст, как в годы детства, Он весь — уныния и скуки торжество, Тягуч он и сонлив, и нет такого средства, Чтоб хоть на миг один расшевелить его. Как будто из краев, залитых солнцем южным, Вернулся ты домой, к постылым и ненужным Заботам и хандришь, слоняясь, точно тень, По хмурым комнатам… Таков воскресный день. Воскресный этот день, томительный и длинный, Чье сердце немота тугая оплела, Безмерно сиротлив, как черные крыла Далекой мельницы над голою равниной. Воскресный блеклый день! Я на него гляжу Опять, как в те года, опять глазами детства, И фиолетовых полутонов соседство В его мерцании неярком нахожу — И фиолетовый оттенок риз пасхальных, И фиолетовый оттенок похорон… Опять колокола поют со всех сторон, И мерный перезвон их голосов печальных, Как прежде, в душу мне вливает смерти страх… Глазами детскими гляжу на воскресенье, Огромный вижу пруд в пустынных берегах, И в нем обрывки туч и небосвод осенний. Воскресный день. Душа тоскою смущена. Чуть слышный аромат, таинственный и тонкий, Букета белого и маленькой сестренки Печальные глаза — она всегда больна…