Feel Good. Книга для хорошего самочувствия

— Я начала писать, начала писать, но что- то не получалось. Я решила, что это потому, что я пишу ни для кого, пишу на ветер. Мне надо было зрительно представить себе читателя, понять, к кому я обращаюсь. И я связалась с подругой детства, мне казалось, что это идеальная читательница… Потому что, если хочешь продать побольше книг, надо продавать тем, кто их обычно не покупает или редко… Еще я подумала, что нужна книга, которую таким людям, как моя подруга детства, ее зовут Северина, так вот, книга, которую таким людям захочется подарить, если нет других идей. Я подумала, что если книга продается, то необязательно потому, что она нравится почти всем, нет, книга должна не нравиться совсем небольшому количеству людей. Тогда можно купить ее в подарок родственнику, которого плохо знаешь, зятю, невестке, бабушке, патрону, да кому угодно, хоть собаке, сказав себе, что он наверняка найдет в ней что-то для себя подходящее или, во всяком случае, не найдет ничего такого, что ему не понравится. Я однажды пробовала бельгийское пиво, оно называется «Орваль», из тех сортов, что варят монахи, оно было вкусное, но очень, очень горькое. Такое горькое пиво кто-то любит, а кто-то не любит. Есть грань, понимаешь, ты не можешь подарить его теще или кузену, разве только если ты с ними близок и точно знаешь, что они любят очень-очень горькое, а может, они вообще не любят спиртного и не одобрят такой подарок, потому что они, скажем, мусульмане или завязавшие алкоголики, и, если им подарить алкогольный напиток, это может их возмутить. Зато ты можешь кому угодно подарить воду. Хорошо упакованную воду, в красивой бутылке, с красивой этикеткой, на которой будет написано: «Вода-откровение, уже тысячи человек не могут жить без этой воды!»

Том налил себе еще стакан «Гленфиддиш» и подлил Алисе.

— О’кей, — сказал он, — я, кажется, понимаю, о чем ты.

— Мы с моей подругой детства не виделись почти сорок лет, ты представляешь себе, сорок лет… Целая вечность. И все равно, когда она вошла в кафе, где мы договорились встретиться, первое, что я от нее услышала, — что я совсем не изменилась. Ты представляешь?

— Она просто хотела быть любезной… Это формула вежливости…

— Нет, это нечто гораздо большее, вот что я подумала. Я почувствовала, что за этой формулой есть что-то другое, не только вежливость, что-то важное, и я, кажется, поняла, что это!

— И что же?

— Это страх! Страх перемен! Люди, как она, люди, которые богаты, или у них в жизни почти всегда все хорошо, хотят, чтобы им рассказывали истории, которые подтверждали бы порядок вещей, а не такие, которые ставят его под сомнение. Потому что их устраивает порядок вещей как он есть. Они не хотят, чтобы им говорили обо всех ужасах, которые творятся в мире, не хотят ни тени сомнения в историях, которые им рассказывают, нет, пусть им говорят, что все всегда будет хорошо и для них ничего никогда не изменится. Вот принцип: принцип в том, чтобы, читая тебя, люди говорили: «Ах, я думаю в точности так же». Книга, которую мы напишем, ни в коем случае не должна затрагивать мнения людей, иначе люди ее не купят. Надо подтверждать все готовые идеи: все «хорошее» хорошо, все «плохое» плохо, все «прекрасное» прекрасно. Преступление наказано, добро побеждает зло, свет во тьме светит. Моцарт гений, хеви-метал не музыка, легкие наркотики — трамплин к тяжелым наркотикам, на ошибках учатся, устами младенца глаголет истина, старики страдают от одиночества, но им есть чем поделиться, кошки независимы и загадочны, а собаки — верные друзья и наделены незаурядным чутьем, не в деньгах счастье, главное — богатство сердца, надо уметь остановиться и обратиться к истинным простым ценностям, слово может вернуть к жизни после драмы, испытания делают нас сильнее, в жизни есть столько прекрасного для тех, кто умеет видеть… Ну и тому подобное…

Том залпом осушил стакан. Налил себе еще. Предложил Алисе, та жестом отказалась.

— Да, все так. Все именно так. Но теперь надо еще написать.

Алиса не ответила. Она подошла к нему, очень ласково взяла у него стакан, поставила рядом с кухонной раковиной и поцеловала его. Потом отступила на шаг. Том смотрел на нее удивленно. Машинальным жестом он потрогал губы там, где их коснулись губы Алисы.

— Ты поцеловала меня, — сказал он, будто сомневался в реальности происшедшего.

— Тебе понравилось?

Том задумался.

— Да, это было хорошо.

Алиса снова подошла к нему.

И снова поцеловала.

Часть четвертая

1. Любовь

Тому за всю жизнь не удалось написать любовную сцену, которой он мог бы гордиться. Между тем он пробовал не раз: в «Сезоне бурь» была сцена, где герой встречает молодую мореплавательницу в состоянии гипотермии в трюме корабля, выброшенного на побережье Новой Зеландии. Под руководством молодой женщины, вспомнившей старый эскимосский способ, он раздевает ее, раздевается сам и занимается с ней любовью, чтобы согреть. В «Доме бешеного пса» семнадцатилетняя девушка ласкает себя чучелом кролика на глазах у старого охотника, спрятавшегося за «крахмальными занавесками ее спальни» (Том ясно помнил, что употребил эпитет «крахмальные»). В «Уйти, вернуться, забыть» он целую неделю бился над описанием брачной ночи героини романа (учительницы английского, потерявшей зрение в автокатастрофе в четвертой главе), ломая голову, может ли молодая чета, по определению неопытная, робкая и неловкая, в первую ночь заниматься любовью в позах «левретки» или «валета». Не зная ответа на этот вопрос, Том удовольствовался описанием «бисеринок пота» на загорелой коже Николя (так звали новобрачного), «сосков, как затвердевший гипс» Пенелопы (так звали новобрачную, которая в этом месте еще не была слепой) и «хрипом наслаждения, вырвавшемся в унисон в страстном объятии» (он перечитал эту фразу много лет спустя и пришел к выводу, что она мало о чем говорит).

Да, Тому так и не удалось написать любовную сцену, которой он мог гордиться, но читать хороших любовных сцен ему тоже не приходилось: он читал де Сада, Пьера Луиса, Анаис Нин, Генри Миллера, Аполлинера и многих, многих других, но эти сцены в большинстве своем казались ему бездарными, вычурными, клишированными, слащавыми, слишком порнографическими или слишком сиропными, нездоровыми, банальными, стереотипными. Все эти случки в лесах, «яростные соития» в кабинетах и будуарах Реставрации, изнасилования на грязных паркингах (панками, психопатами, друзьями семьи), рабыни «с эбеновой кожей», распластанные на хлопковых полях, все эти сцены, где элегантные трейдеры пристегивают наручниками наивных секретарш, монгольские воины врываются в средневековые монастыри, зрелые женщины просвещают юных девственников в кабинках муниципального бассейна, все эти тела, соединяющиеся под дождем, у кромки воды, ночью, днем, все эти «ненасытные любовники» в гостиничных номерах, под «доносящийся снаружи гомон улицы», все эти соленые вкусы, выгнутые спины, члены во множестве, «твердеющие», «набухшие», «исполненные желания», эти стоны, хрипы, вздохи, толчки, «пригвоздившие к кровати», противоречивые мольбы «да, нет, еще, остановись, прошу тебя, не останавливайся», все эти телесные жидкости, пот, сперма, эти женские лона, то плоды, то раковины, то киски, то щелки («мокрощелки» под пером самых молодых), эти приказы (повернись, на колени, закрой глаза), это самозабвение, тяжесть тела, «экстазы», «откровения», «повиновения», оргазмы и содрогания (короткие, быстрые, долгие)… Все это, казалось ему всегда, не дотягивало до удовольствия, которое получал он, Том, элементарно занимаясь любовью. Вообще-то у Тома сложилось впечатление, что литература, при всем своем всесилии, спотыкается всякий раз, когда требуется надлежащим образом описать постельную сцену, как будто в области секса слова разом теряют свою силу.

«Я ложусь в ванну и начинаю пукать, а она ловит ртом пузырьки. Она садится ко мне на член, а я — на унитаз и зарываюсь лицом в ее сладостные титьки, и при этом она шепчет мне на ухо все самые восхитительные похабные словечки, которые выработало человечество! О! Потом она кладет в рот лед и сосет мой член. Потом горячий чай! Все, все, о чем я только мог мечтать, она мне делает!» [21] (Филип Рот. Случай портного).

«Было жарко. Симона поставила тарелку на скамеечку, встала передо мной и, пристально глядя мне в глаза, уселась прямо в молоко. Какое-то время я оставался неподвижен, затем кровь зашумела у меня в голове и я затрепетал, а она смотрела, как мой член поднимается под штанами. Я улегся у ее ног. Она не шевелилась; впервые в жизни я видел ее „розово-черную плоть“, купавшуюся в белоснежном молоке. Мы долго оставались неподвижными, зардевшись от возбуждения» [22] (Жорж Батай. История глаза).

21

Перевод С. Коровина.

22

Перевод В. Нугатова.

«Нина догнала меня на лестнице, и мы вошли в спальню. Она опрокинулась на кровать, и ничего не готовилось заранее, но два-три солнечных луча пробились сквозь ставни и теперь скользили по ее телу, разрезая его, как колбасу. Я сел рядом, протянул руку сквозь световые нити и стал тихонько массировать ее треугольник, голова закружилась от запаха щели, который медленно пропитывал комнату, а солнце мало-помалу карабкалось на стены, и я не спеша вошел в нее» (Филипп Джиан. Эрогенная эона).

«Матильда лежала на полу обнаженная. Все движения были замедленными. Трое-четверо молодых людей полулежали на подушках. Один ленивыми движениями трогал пальцем ее срамные губки, раздвигая их, и оставался лежать без признаков жизни. Рука другого двигалась в том же направлении, но довольствовалась тем, что ласкала кожу рядом с губками и трогала второе отверстие» [23] (Анаис Нин. Дельта Венеры).

23

Перевод Е. Храмова, В. Иванова.

«Вверх, вниз, одно и то же движение, один и тот же ритм, и стоны над моей головой, и я тоже стонала в ответ, под душем платье облепило меня, как узкая и шелковистая перчатка, и мир замер на уровне моих глаз и низа его живота, шума льющейся на нас воды и его члена, движущегося туда-сюда под моими пальцами, чего-то теплого, и нежного, и твердого в моих руках, и запаха мыла, мокрой плоти и спермы, поднимающегося от моей ладони…

Жидкость вырвалась толчками, забрызгав мое лицо и платье» (Алина Рейес. Мясник).

«Непристойность, с которой Тереза раскрывала свой круп левреткой, была мне уже хорошо знакома. Левретка — это слишком слабо сказано. Медведь подошел бы лучше. Волос у нее сзади было в избытке. Она могла похвастать красивыми ягодицами и хорошо вылепленными ляжками, поэтому трудно было мысленно упрекнуть ее в излишней, по сравнению с другими женщинами, волосатости, и, если бы не ее неприличная поза, можно было бы подумать, что это персональная эстетика» (Пьер Луис. Три дочери одной матери).

«Теперь с поразившей меня живостью она сбросила кимоно и немедленно оказалась в постели. Едва я обнял ее и притянул к себе, она нажала выключатель, и комната погрузилась в темноту. Страстно обняв меня, она принялась стонать, как это делают все французские шлюхи» [24] (Генри Миллер. Тропик Рака).

«Поверите ли, что один из таких людей, который к своим шестидесяти годам утратил почти всякую возможность возбудиться, мог испытывать наслаждение, только заставляя жечь ему горящей свечой все органы сладострастия? Ему прижигали ягодицы, член, яйца и — самое главное — заднюю дыру. Он же в это время целовал задницу своей мучительницы и на пятнадцатой, а то и на двадцатой пытке наконец извергался, вылизывая при этом ее анус» [25] (Маркиз де Сад. 120 дней Содома).

24

Перевод Г. Егорова.

25

Перевод Е. Храмова.