Фоллаут: Московский Гамбит
Шрифт:
Седой задержался у этого места на несколько секунд. Его взгляд был задумчивым.
«Войны за ресурсы… – пробормотал он себе под нос, но Рыжий расслышал. – Сколько их было до того, как все полыхнуло по-настоящему? Америка, Китай, Евросоюз… и мы, Советский Союз. Все грызлись за последние остатки нефти, урана, чистой воды. А потом… потом кто-то нажал кнопку первым. Или уже не важно, кто был первым.»
Он поднял с земли ржавую гильзу. «ППШ… старье даже для тех времен. Видимо, уже тогда с вооружением было не густо, раз такими воевали на подступах к столице. Или это ополченец какой-то.»
Он вспомнил обрывки новостей из своего далекого детства, перед самой Катастрофой: тревожные сообщения о конфликтах на Ближнем Востоке, в Арктике, о мобилизации резервистов, о постоянных учениях
«Все дрались за ресурсы, чтобы выжить, – продолжал он, скорее для себя, чем для Рыжего. – А в итоге сожгли все к чертовой матери. И теперь мы, выжившие, снова деремся за жалкие крохи того, что осталось. За воду, за еду, за патроны… И за призрачную надежду на какой-то там довоенный реактор. Ирония, да?»
Рыжий не знал, что ответить. Он родился уже после войны, для него этот мир – с руинами, мутантами и радиацией – был единственно известным. Но сейчас, глядя на эти останки прошлого, он начинал смутно понимать всю глубину трагедии, постигшей человечество.
Они прошли еще несколько сот метров по этому радиоактивному ручью, когда «Луч» на руке Седого снова тревожно пискнул и цифры на экране поползли вниз. Фон спадал. Они выходили из самой грязной зоны.
«Прошли, – с облегчением выдохнул Седой. – Теперь – Антирадин. По одной ампуле. Чтобы вывести ту дрянь, что успели нахватать.»
Они остановились, скинули рюкзаки. Руки немного дрожали от пережитого напряжения. Укол Антирадина был болезненным, но необходимым. Седой проверил показания на «Луче» – общий накопленный уровень радиации был высоким, но пока не критичным. Если бы они задержались в той зоне еще на час, все могло бы быть гораздо хуже.
Выйдя из радиоактивного участка, они оказались в относительно чистом, сухом туннеле. Но ощущение невидимой угрозы и призраков прошлого еще долго не отпускало их. Рыжий чувствовал себя опустошенным и подавленным. Этот молчаливый урок истории, преподанный ему мертвым городом, был страшнее любой лекции или рассказа старожилов. Он увидел воочию, к чему привели игры сильных мира сего, их борьба за власть и ресурсы. И он еще острее почувствовал хрупкость той надежды, за которой они шли сквозь этот радиоактивный ад. Надежды на то, что хотя бы их маленький мирок на «Маяковской» сможет избежать окончательной гибели.
Седой же был как всегда сдержан, но Рыжий заметил, что и его лицо стало еще более мрачным и задумчивым. Прошлое не отпускало никого в этом проклятом мире. Оно всегда было рядом, дышало в спину ледяным дыханием смерти и напоминая о том, как легко все может рухнуть в одночасье.
Глава 12
Глава 12: Перекресток Семи Дорог (Станция «Белорусская»)
После радиоактивных ручьев путь стал немного легче, по крайней мере, в плане невидимой угрозы. Дозиметр на «Луче» Седого успокоился, лишь изредка вяло пощелкивая. Но расслабляться было нельзя. Судя по карте Матвеича и обрывочным сведениям, которые Седой помнил из рассказов бывалых сталкеров, они приближались к «Белорусской» – одной из крупнейших узловых станций Кольцевой линии, которая, по слухам, превратилась после войны в некое подобие вольного города, огромный перевалочный пункт и рынок, где можно было найти все, что угодно – от патронов и наркотиков до рабов и информации. А значит, и неприятностей там можно было огрести по самое не хочу.
Первые признаки приближения к обитаемой зоне появились часа через два пути. Сначала им стали попадаться более свежие следы человеческой деятельности: пустые консервные банки, окурки самокруток, выброшенные тряпки. Потом из глубины туннеля донесся слабый, едва уловимый гул – не то работающий генератор, не то просто шум большой толпы. Воздух тоже изменился – к запахам сырости и тлена примешался едкий дымок костров и что-то неуловимо съестное, отчего у Рыжего даже заурчало в животе.
«Близко, – констатировал Седой, останавливаясь и прислушиваясь. – Фонари пока не гасим, но держим наготове оружие. И поменьше глазей по сторонам, Рыжий. Здесь публика нервная, не любят, когда их разглядывают.»
Вскоре
они увидели впереди тусклый свет и какое-то движение. Это был передовой блокпост «Белорусской», сооруженный из мешков с песком, ржавых вагонеток и перекошенных стальных листов. У импровизированных бойниц маячили две фигуры в самодельной броне, вооруженные чем-то вроде обрезов и охотничьих ружей.«Стой! Кто такие? И куда прешь?» – раздался грубый окрик, когда Седой и Рыжий приблизились метров на пятьдесят.
«Свои, – спокойно ответил Седой, поднимая руку в знак мирных намерений. – С «Маяковской». Идем на «Белорусскую» поторговать, да информацию кой-какую узнать. Пропустите, братцы?» Он не стал упоминать истинную цель их визита.
Охранники переглянулись. Один из них, более здоровый, сплюнул на землю. «С «Маяковской», говоришь? Не слыхал про такую. Ну да ладно. Проход – десять крышек с носа. Или два патрона автоматных. И без фокусов. Оружие на виду, но стволы в пол.»
Седой молча отсчитал двадцать крышек от «Ядер-Колы» – почти весь их наличный «капитал». Охранник сграбастал крышки, не пересчитывая, и махнул рукой: «Проходите. Но если что начнется – пеняйте на себя. Тут у нас каждый сам за себя.»
Они прошли мимо блокпоста и оказались на самой станции. Рыжего увиденное ошеломило. После относительной тишины и пустоты заброшенных туннелей, «Белорусская» показалась ему муравейником, кишащим жизнью. Огромный сводчатый зал станции, когда-то украшенный мозаиками, изображавшими сцены из жизни белорусских партизан и мирного труда, теперь был закопчен, мозаики местами осыпались или были закрыты какими-то тряпками и листами фанеры. Вдоль платформы, прямо на путях, и в многочисленных переходах теснились сотни людей. Горели костры, дымили буржуйки, висел густой смрад от готовящейся еды, немытых тел, дешевого пойла и каких-то химикатов. Стоял невообразимый гвалт: крики торговцев, пьяные песни, ругань, плач детей, лай мутировавших собак, которых некоторые держали в качестве охранников или источника пищи.
Всюду были видны вооруженные люди – кто с ржавым обрезом, кто с заточенной арматурой, кто с трофейным пистолетом. Пестрая публика: мрачные сталкеры в потрепанных комбезах, увешанные оружием и снаряжением; торговцы с хитрыми глазами, раскладывавшие на грязных подстилках свой нехитрый товар – от патронов и медикаментов сомнительного происхождения до кусков жареного мяса и бутылок с мутной жидкостью; чумазые оборванцы, выпрашивавшие милостыню или пытавшиеся что-то стащить; женщины с усталыми, измученными лицами, предлагавшие свои услуги за еду или пару крышек. Изредка попадались и гули, которые здесь, похоже, были полноправными членами общества, если у них были крышки или товар.
«Держись ближе, – сказал Седой Рыжему, который с открытым ртом глазел по сторонам. – И не отсвечивай своим карабином. Здесь таких, как ты, «охотников за удачей», на раз-два могут разделать под орех.»
Они медленно продвигались сквозь толпу, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Седой внимательно осматривался, его цепкий взгляд выхватывал из общей массы потенциальные угрозы и полезные зацепки. Он искал место, где можно было бы раздобыть информацию. Обычно на таких крупных станциях были свои «информационные центры» – какой-нибудь захудалый бар, игорный притон или просто лавка ушлого торговца, который за определенную плату мог поделиться слухами или свести с нужным человеком.
«Нам нужен «Крот», – тихо сказал Седой, наклоняясь к Рыжему. – Или кто-то, кто его знает. Это старый гуль-информатор, говорят, он много чего знает о том, что творится на севере. Если он еще жив и ошивается здесь…»
Они обошли несколько торговых рядов, прислушиваясь к разговорам, присматриваясь к торговцам. Наконец, в одном из боковых переходов, где было потемнее и потише, Седой заметил то, что искал – небольшую, тускло освещенную лавку, заваленную всяким металлическим хламом: ржавыми шестеренками, обломками каких-то механизмов, старыми радиодеталями. За прилавком сидел древний, как сама Пустошь, гуль с одним глазом и хитрой ухмылкой, обнажавшей редкие желтые зубы. На вывеске, нацарапанной на куске ржавого железа, коряво было выведено: «Дед Хабар. Все для дела и для души. Информация – дорого.»