Фоллаут: Московский Гамбит

Они вышли из подсобки. На платформе их уже ждала небольшая молчаливая толпа – Ирина Петровна, Матвеич, Борода, тетя Поля, несколько охранников. Остальные жители станции наблюдали за ними издалека, из темноты своих убогих жилищ.

Никто не произнес ни слова. В этой тишине было больше сказано, чем в любых напутственных речах.

Седой кивнул Ирине Петровне, поправил автомат на плече и первым шагнул в темноту южного туннеля, который должен был вывести их на поверхность, к руинам мертвого города. Рыжий, помедлив секунду, последовал за ним, стараясь ступать след в след.

Две одинокие фигуры, два лучика фонарей, растворились во мраке, унося с собой последнюю надежду «Маяковской».

Глава 8

Глава 8: Прощание с «Маяковской»

Они стояли у самого входа в южный туннель, черный зев которого, казалось, вел прямиком в преисподнюю. Позади, на тускло освещенной платформе «Маяковской», замерла небольшая группа провожающих: Ирина Петровна, ссутулившийся Матвеич, кряжистый Борода, тетя Поля, вытиравшая глаза краешком платка, да пара бойцов из охраны станции, державшихся чуть поодаль с подчеркнуто суровыми лицами. Дальше, в полумраке жилых закутков, виднелись неясные тени – остальные обитатели станции, не решавшиеся подойти ближе, но провожавшие их взглядами, полными смеси страха и отчаянной, последней надежды. Молчание было тяжелым, почти осязаемым, нарушаемое лишь редким сухим кашлем Матвеича да тихим всхлипом тети Поли.

Седой перепроверил лямки рюкзака, поправил автомат. Он не любил прощаний. Считал их пустой тратой времени и душевных сил, которых и так почти не осталось. В его прошлой жизни прощания часто означали, что кого-то видишь в последний раз. Эта привычка не прощаться надолго, а лишь коротко кивать «до встречи», въелась в него так же крепко, как пороховая гарь в старую армейскую куртку.

Ирина Петровна шагнула к нему. Ее лицо в слабом свете фонаря казалось высеченным из камня, но в уголках глаз Седой заметил предательскую влагу.

«Ну… с Богом, Сергей,» – тихо сказала она, и ее голос, обычно такой властный, дрогнул. «Ты знаешь, что делать. Но помни… главная задача – вернуться. Любой ценой, но вернуться.» Она на мгновение замолчала, потом достала из кармана своей потертой телогрейки маленький, тускло блеснувший в свете фонаря предмет. Это был старый, еще советский значок метрополитена – синяя буква «М» на красном фоне. «Вот… возьми. Это… это от деда еще осталось. Он метро строил. Пусть… пусть он тебя хранит.»

Седой молча взял значок. Холодный металл неприятно обжег ладонь. Он не верил в талисманы, но отказываться было нельзя. Кивнув, он сунул значок во внутренний карман куртки, туда, где обычно хранил документы, если таковые случались. «Спасибо, Ирина Пална. Мы постараемся.»

Матвеич подошел следом, протягивая свою сухую, морщинистую руку. Седой крепко пожал ее.

«Береги «Луч», Седой, – старик понизил голос до шепота. – Там батарея хитрая, самодельная. Если что не так – не лезь сам, лучше попробуй на базу вернуться, я посмотрю. И это… если найдешь Давыдова… спроси у него про торий-232. У меня тут одна идейка была насчет компактного реактора на медленных нейтронах… может, он что подскажет…»

«Хорошо, Матвеич. Если будет возможность – спрошу,» – пообещал Седой, понимая, что старик сейчас цепляется за любую ниточку, связывающую его с прошлым, с наукой, которой он посвятил жизнь.

Борода, обычно неразговорчивый, подошел и крепко, по-мужицки, обнял сначала Седого, потом Рыжего.

«Смотрите там, орлы, – гулко прогудел он. – На поверхности сейчас люто. Мутантов расплодилось – тьма. И эти… анклавовцы… Если что – уходите в коллекторы, там хоть спрятаться можно. И помните, чему я вас учил на вылазках: сначала смотри, потом стреляй. А лучше – сначала думай, потом смотри, а потом уже, если выхода нет, стреляй. Удачи вам.»

«Спасибо, Степан. И ты тут… приглядывай за всем,» – ответил Седой.

Тетя Поля, не выдержав, подошла и обняла Рыжего, как родного сына, что-то шепча ему на ухо и крестя на прощание. Слезы текли по ее морщинистым щекам. Рыжий, смущенный и растроганный, только кивал, не зная, что сказать. Потом она так же обняла и Седого, сунув ему в руку маленький, засаленный мешочек. «Тут травы целебные, от живота и от лихорадки. И молитва… зашита.»

Седой неловко похлопал ее по плечу. Он давно отвык от таких проявлений заботы.

Рыжий, оправившись от объятий тети Поли, повернулся к провожающим. В его глазах стояли слезы, но он старался держаться.

«Мы… мы вернемся, Ирина Пална! Мы обязательно вернемся! И все наладится!» – его голос дрожал от волнения и искренней веры в успех.

Седой внутренне поморщился. «Не обещай того, чего не можешь выполнить, парень,» – хотел сказать он, но промолчал. Пусть у него будет хоть эта вера. Она ему еще понадобится.

Потом Рыжий поискал кого-то глазами в толпе за спинами «старейшин». Седой проследил его взгляд и увидел Шныря, того самого мальчишку с рогаткой, который смотрел на Рыжего во все глаза, с нескрываемым восхищением. Рыжий ободряюще улыбнулся ему и махнул рукой. Шнырь несмело махнул в ответ. Может, подумал Седой, этот Рыжий и не такой уж безнадежный «балласт». По крайней мере, для кого-то здесь он уже был героем.

«Пора,» – коротко сказал Седой, нарушая затянувшееся молчание. Он не хотел больше этих слез и напутствий. Каждое лишнее слово только усиливало ощущение необратимости происходящего, будто они и впрямь уходили навсегда.

Он еще раз окинул взглядом платформу. Тусклые огни, копоть на стенах и великолепных мозаиках, тени людей, сбившихся в кучки, запах дыма, сырости и отчаяния. Их дом. Их «Маяковская». Такая убогая, такая родная. Здесь он провел последние пятнадцать лет своей никчемной жизни. Здесь он знал каждый камень, каждую душу. И теперь он уходил, чтобы, возможно, никогда больше не вернуться.

Что-то похожее на тоску шевельнулось в его очерствевшей душе, но он тут же задавил это чувство. Эмоции – непозволительная роскошь в их мире. Нужна только холодная голова и твердая рука.

Он решительно повернулся спиной к станции и шагнул в черный провал туннеля. Фонарь на его плече вырвал из темноты первые метры ржавых рельсов, уходящих в бесконечность.

Рыжий, бросив последний тоскливый взгляд на «Маяковскую», поспешил за ним, его шаги гулко отдавались в наступившей тишине.

Провожающие молча смотрели им вслед, пока два удаляющихся огонька не скрылись за первым поворотом туннеля.

Ирина Петровна еще долго стояла, вглядываясь во мрак, словно пытаясь силой своей воли удержать их, вернуть, или хотя бы осветить им путь. Потом она тяжело вздохнула, провела рукой по лицу, стирая непрошеную слезу, и повернулась к оставшимся.

«Ну что ж… будем ждать. И молиться,» – сказала она тихо, но так, чтобы слышали все. – «А пока… жизнь продолжается. У каждого своя работа. За дело, товарищи.»

Люди медленно, неохотно расходились по своим закуткам, унося с собой тяжесть прощания и слабую, почти угасшую искру надежды.