Где апельсины зреют
Шрифт:
— Пропади они пропадомъ! Что съ воза упало, то ужъ пропало! И не жалю…Только-бы выбраться изъ игорнаго гнзда.
— Врно, врно, Николай Иванычъ, и я не жалю. Проигралъ — впередъ наука, поддакнулъ Кожуринъ.
— Какъ вы богаты, посмотрю я на васъ! Гд такъ на обух рожь молотите, а гд такъ вамъ и большихъ денегъ же жаль. Вдь восемьсотъ франковъ и шестьсотъ — тысяча четыреста… сказала Глафира Семеновна.
— Плевать! Только-бы вынесъ Богъ самихъ-то цлыми и невредимыми! махнулъ рукой Конуринъ и прибавилъ:- Голубчикъ, Николай Иванычъ, не поддавайся соблазну бабы. демъ.
— демъ, демъ.
Разговаривая
— Ни браслета, ни часовъ на груди, ни серегъ въ ушахъ, однако-же вотъ не унываетъ.
— Какъ не унываетъ, ежели дло даже до истерики дошло! Какого еще унынія надо? воскликнулъ Николай Ивановичъ.
— Истерика можетъ и отъ другихъ причинъ сдлаться.
— Ну, Глафира! Ну, баба! Въ ступ бабу не утолчешь! И откуда у тебя могла такая ярость къ игр взяться — вотъ чего я понять не могу! Есть у тебя деньги на извощика? Я пропгралъ все свое золото, серебро и банковые билеты. Переводъ на банкъ въ карман и больше ничего.
— Есть, есть, не плачь. Четырнадцать франковъ еще осталось.
У станціи они сли въ коляску и похали въ гостинницу. Ночь была восхитительная, тихая, луна свтила во всю, пахло бальзамическимъ запахомъ померанцевъ и лимоновъ, посаженныхъ въ сквер близь станціи. Молодые побги лавровыхъ деревьевъ обдавали своимъ ароматомъ.
— Ночь-то какая, ночь! восхищалась Глафира Семеновна. — Эдакое здсь благоуханіе, эдакой климатъ чудесный и вдругъ узжать отсюда, не пробывъ и недли! Вдь мартъ въ начал, у насъ въ Петербург еще лютые морозы, на саняхъ черезъ Неву здятъ, а здсь мы безъ пальто, я вонъ въ одной шелковой накидк…
— Не соблазняй, Ева, не соблазняй, откликнулся; мужъ.
— Завтра демъ? еще разъ спросилъ Конуринъ.
— Завтра, завтра… Черта-ли намъ въ благоуханіи, ежели это благоуханіе на шильничеств и ярыжничеств основано, чтобы заманить человка въ вертепъ и обобрать.
— Ну, вотъ и ладно, ну, вотъ и спасибо. Ахъ, что-то теперь моя жена, голубушка, дома длаетъ! вздохнулъ Конуринъ.
— Чай пьетъ, улыбнулась Глафира Семеновна.
— Нтъ, спитъ, поди, ужъ третій сонъ спитъ. Вотъ смирныя-то жены, которыя ежели не бодающіяся, хуже. Дура она была, совсмъ полосатая дура, что не удержала меня дома, а позволила по заграницамъ мотаться. Встань она на дыбы, бодни меня хорошенько и сидлъ-бы я теперь въ Петербург, не посялъ-бы денегъ на дорогу, не разбросалъ-бы ихъ по столамъ съ вертушками и собачками. А то вдругъ, дура, говоритъ: “позжай, посмотри, какъ въ заграничныхъ земляхъ люди живутъ, а потомъ мн разскажешь”. Восемьсотъ франковъ проиграть въ вертушки! Вдь это люди говорятъ, триста двадцать рублей. Сколько на эти деньги можно было купить судачины, буженины и солонины для семьи и для артели прикащиковъ!
— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ! Ну, чего вы стонете! Все удовольствіе своимъ стономъ отравляете! воскликнула Глафира Семеновна, — Надоли… Ужасъ какъ надоли! Скулите, какъ собака.
— Ругай меня, матушка, ругай, Христа ради! Ругай хорошенько. Стою я всякой руготни за мое безобразіе. Не
собака я, а еще хуже. Ругай… А то некому меня и поругать здсь.Конуринъ опять вздохнулъ.
— Эхъ, хоть-бы по телеграфу жена моя обругала меня хорошенько, такъ все мн легче-бы было! проговорилъ онъ.
Извощикъ подвезъ ихъ къ гостинниц.
Николай Ивановичъ сдержалъ свое слово. Утромъ Глафира Семеновна еще спала, а онъ уже създилъ въ банкирскую контору, получилъ деньги по переводу, а вернувшись домой, за кофе потребовалъ счетъ изъ гостинницы, чтобы разсчитаться и хать изъ Ниццы въ Италію.
XXIX
За утреннимъ кофе Глафира Семеновна опять сильно запротестовала, что они узжаютъ изъ Ниццы, отъ Монте-Карло, не попробовавъ даже отыграться, но Николай Ивановичъ былъ неумолимъ. Его поддерживалъ и Конуринъ, пришедшій изъ своего номера пить кофе вмст съ ними.
— Надо, милая барынька, хать, непремнно надо, а то въ конецъ свихнуться можно, говорилъ онъ.
— Но мы вдь и Ниццы еще хорошенько мы видали, возражала она.
— Богъ съ ней, съ Ниццей. Довольно. Хорошенькаго тоже надо понемножку… Море синее видли какъ шумитъ, какъ апельсины ростутъ видали, какъ взрослые дураки въ дтскія игрушки играютъ и деньги проигрываютъ видали, такъ чего-жъ намъ еще? Какого шатуна?
— А не видали еще, какъ дамы купаются въ мор при всей публик, попробовала Глафира Семеновна ударить на чувственную сторону мужчинъ. — Останемся хоть для дамъ-то еще денекъ.
— Ну, вотъ… Стоитъ-ли изъ-за купающихся дамъ! откликнулся Николай Ивановичъ. — Это можно и у насъ подъ Петербургомъ видть. Позжай лтомъ на Охту и за Охтой въ лучшемъ вид увидишь, какъ бабы-копорки, полольщицы съ огородовъ въ рчк купаются.
— Да разв тутъ есть какое-нибудь сравненіе! Тамъ бабы-копорки, а здсь аристократки въ костюмахъ.
— Безъ костюмовъ-то, ангелъ мой, еще интересне. Прямо онатюрель.
— Однако-же вдь это срое невжество, чтобъ узжать изъ города, ничего путемъ не видавши. Сегодня, напримръ, маскарадъ особенный будетъ, гд вс должны быть во всемъ бломъ: въ блыхъ балахонахъ, въ блыхъ дурацкихъ колпакахъ. Это называется Корсо блянъ. Неужели-же и это не посмотрть?
— Мы и такъ ужъ, сударыня-барыня, въ дурацкихъ колпакахъ, проигравши въ дтскія бирюльки завдомымъ обираламъ полторы тысячи франковъ, отвчалъ Конуринъ.
— Ужъ и полторы тысячи! Цлыхъ ста франковъ до полторы-то тысячи не хватаетъ. А у меня сегодня ночью, какъ нарочно, даже и предзнаменованіе… Всю ночь мн снилась цифра двадцать два, продолжала Глафира Семеновна. — То будто этотъ номеръ въ вид блыхъ утокъ по морю плыветъ, то будто-бы двадцать два огненными цифрами у Николая Иваныча на лбу… Вотъ-бы на эту цифру и попробовать.
— Не путай, матушка, меня, не путай, сама какіе хочешь сны видь, а меня не путай, откликнулся Николай Ивановичъ. — На-ко вотъ, разсмотри лучше счетъ изъ гостинницы, коли ты французская грамотйка. Что-то ужъ очень много они съ насъ содрали, подалъ онъ ей счетъ.
— А я уврена, что посл такого предзнаменованія на двадцать два и выиграла-бы, наврное выиграла-бы. Да и ты выигралъ-бы, потому вдь и у тебя на лбу. Иванъ Кондратьичъ тоже выигралъ-бы, потому и у него, только не двадцать два, а тридцать три…