Где апельсины зреют

— Да неужто тридцать три? Тридцать три — это женина цифра. Ей тридцать три года, сказалъ Конуринъ.

— Ну, вотъ видите. А на счастье жены вы ни разу, кажется, не ставили.

— Ставить-то ставилъ, но такъ, зря… Что-же и у меня эта цифра огненными буквами?..

— Нтъ, такъ… Стоите будто-бы вы въ бломъ балахон — вотъ въ такомъ, что мы видли въ окнахъ магазиновъ для благо маскарада-то приготовленные… Стоите вы будто въ бломъ балахон, придумывала Глафира Семеновна:- а у васъ на груди тридцать три. А отъ головы какъ-бы сіяніе…

— Фу, ты пропасть! Николай Иванычъ, слышишь?

— Слушай ее! Она теб наскажетъ! Ей только-бы остаться, да поиграть.

— Какъ это глупо, что вы не врите! Вдь это-же сонъ… Во сн можетъ все присниться.

— Дйствительно, во сн можетъ всякая чушь присниться, согласился Конуринъ:- но я замчалъ, что эта чушь иногда бываетъ въ руку и сбывается. Да вотъ я видлъ во сн, что меня собака бодала — и тотчасъ же получилъ въ Париж отъ жены письмо. Со” бака — письмо.

— Конечно-же. Ну, а тутъ ужъ не собака, а прямо цифра тридцать три… По моему, даже грхъ не попробовать, если есть предзнаменованіе.

— Такъ-то оно такъ, да ужъ много очень проиграно. Нтъ, демте въ Италію! — махнулъ рукой Конуринъ. — Объздить скоре эти итальянскія палестины, да и къ себ по дворамъ, на постные щи и кашу. Вдь, люди говорятъ, у насъ теперь великій постъ, а мы въ здшнихъ заграничныхъ земляхъ и забыли совсмъ о немъ, гршники великіе. Пріхать домой, да и покаяться хорошенько.

— Смотри, Глаша, счетъ-то скорй. Ужасъ что въ немъ наворочено… указывалъ Николай Ивановичъ жен на счетъ.

— На комнаты по три франка въ день прибавлено, отвчала та. — Потомъ сервизъ… За прислугу по два франка въ день на персону…

— Да какъ-же они смли, подлецы, супротивъ уговора! Эй, кельнеръ! Или какъ тамъ у васъ!

Николай Ивановичъ разгорячился и началъ тыкать въ электрическій звонокъ.

— За кипятокъ въ чайник и спиртовую лампу, на которой мы чайникъ для нашего собственнаго чаю кипятили, взяли четыре франка, продолжала Глафира Семеновна.

— Рубль шесть гривенъ? — воскликнулъ Конуринъ. — Да вдь это разбой на большой дорог!

— Просила я кувшинъ теплой воды, чтобы шею себ посл желзной дороги вымыть — и за кувшинъ воды франкъ поставленъ.

— Не отдамъ, же за что не отдамъ, что по уговору не было назначено, продолжалъ горячиться Николай Ивановичъ и когда слуга явился, воскликнулъ, тыкая пальцемъ въ счетъ: — Команъ это? Кескесе? Пуръ шамбръ было двнадцать франковъ объявлено, дузъ франкъ, а тутъ кензъ. Вдь это мошенничество, мусье. И пурх ло, и пуръ самоваръ… Да какой тутъ съ чорту самоваръ! Просто чайникъ съ грлкой… Это разбой… Глаша! Какъ разбой по французски? Да переведи-же ему скорй по французски.

— Я не знаю, какъ разбой по французски, — отвчала Глафира Семеновна.

— А! Ты это нарочно? Нарочно, мстишь мн, что я не остаюсь въ этомъ игорномъ вертеп Ниццы и узжаю изъ нея? Хорошо… Ладно… я и самъ сумю!..

— Увряю тебя, Николай Иванычъ, что я же знаю, какъ разбой. Насъ про разбой не учили, оправдывалась Глафира Семеновна. — Въ благородномъ пансіон съ генеральскими дочерьми я обучалась, такъ зачмъ намъ знать о разбо!

— Довольно! Молчи! Это, братъ, разбой! Это, братъ, въ карманъ залзать — вотъ что это. Компрене? Воля, что это… кричалъ Николай Ивановичъ и жестами показывалъ слуг, какъ залзаютъ въ карманъ. — Какъ воры по французски? обратился онъ къ жен.

— Ле волеръ…

— Ле волеръ такъ длаютъ. Компрене? Ле волеръ.

Лакей недоумвалъ и пятился. Когда же слово “ле волеръ” закричалъ и Конуринъ и показалъ даже слуг кулакъ, то испуганный слуга выбжалъ изъ номера и черезъ минуту явился вновь, но уже съ управляющимъ гостинницей, съ французомъ съ сдой, козлиной наполеоновской бородкой и съ карандашемъ за ухомъ. Началось объясненіе съ управляющимъ, въ которомъ уже приняла участіе Глафира Семеновна. Конуринъ по прежнему показывалъ кулакъ и бормоталъ:

— Мы къ вамъ “вивъ ли Франсъ”, всей душой, а вы грабить? За это вотъ! Какое-же посл этого французское сочувствіе, коль вы будете грабить!

Управляющій слушалъ спокойно, онъ понялъ въ чемъ дло, когда ему тыкали пальцемъ въ счетъ, и наконецъ заговорилъ, начавъ оправдываться.

— Глаша! Что онъ говоритъ? спрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Онъ говоритъ, что это оттого на комнаты прибавлена цна, что мы дежене и дине у нихъ не брали, то есть не завтракали и не обдали за табльдотомъ, а онъ предупреждалъ насъ.

— Какъ не обдали и не завтракали? Нарочно вчера остались дома завтракать, чтобы глотку имъ заткнуть. Врешь ты, мусье! Мы дежене вчера, вс труа дежене. Да переводи-же ему, Глаша!

— Я перевожу, а онъ говоритъ, что одинъ разъ завтракать мало.

— Ну, городъ! Совсмъ хотятъ взять въ кабалу! Въ вертепахъ обыгрываютъ, въ гостинницахъ насчитываютъ. Хоть-бы взять англійскій ресторанъ, гд мы третьяго дня обдали… Ограбили. Нонъ, нонъ, прибавки за комнаты никакой… Рьянъ пуръ шамбръ… размахивалъ руками Николай Ивановичъ. — Мы кричимъ “вивъ ли Франсъ”, вы кричите “вивъ ли Руси”, а извольте видть какое безобразіе! Дузъ франкъ пуръ шамбръ и рьянъ!..

Глафира Семеновна старалась переводитъ. Управляющій смягчился и общался по франку въ день сбросить за комнату. Николай Ивановичъ продолжалъ торговаться. Кончили на двухъ франкахъ, убавили франкъ за кипятокъ.

— Ахъ, ярыги, ярыги! Ахъ, грабители! восклицалъ Николай Ивановичъ, выбрасывая деньги по счету. — Ни копйки за это на чай гарсонамъ, швейцарамъ и двушкамъ!

Черезъ часъ они хали въ омнибус съ чемоданами на станцію желзной дороги. Глафира Семеновна сидла въ углу омнибуса и дулась. Ей ни за что не хотлось узжать, не отыгравшись въ рулетку. Конуринъ, напротивъ, былъ веселъ, шутилъ, смотрлъ изъ окошка и говорилъ:

— Прощай, славный городъ Ницца! Чтобы теб ни дна, ни покрышки!

XXX

Ивановы и Конуринъ подъзжали къ желзнодорожной станціи.

— Батюшки! Да это та-же самая станція, на которую мы и изъ Марселя и изъ Монте-Карло пріхали, — говорилъ Николай Ивановичъ. — Сказала ли ты въ гостинниц, чтобы насъ везли на ту дорогу, по которой въ Италію можно хать? — спросилъ онъ жену.

— Сказала, сказала. А то какъ-же? Прямо сказала; ля гаръ пуръ Ромъ.

— А разв Римъ-то по-французски ромомъ называется? — удивленно задалъ вопросъ Конуринъ.