Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Гордятся муками своих предков, пятисотлетним рабством. Мой род страдает с тех пор, как существует; мы и по сей день мучаемся в ярме, но никогда не звоним по этому поводу в колокола. Издевались, слышь, над ними турки, резали, сажали на кол. Моих же предков резали и жарили и турки и сербы; да и каким еще только мукам нас не подвергали!

Гордятся верой своей и ни во что не верят. А разве я и весь мой род виноваты в том, что нас не обращают в христианство? Заповедь говорит им: «Не укради», а вот же мой хозяин крадет и пропивает краденое. Вера учит их делать ближнему добро, а они друг другу причиняют зло. Образцом добродетели считается тот, кто не совершил зла, и, разумеется, никто и не собирается требовать, чтобы, не делая зла, он сотворил добро. И вот докатились до того, что добродетелью считают любое бесполезное дело, лишь бы оно не приносило вреда».

Вол так глубоко вздохнул, что от его вздоха пыль поднялась с земли.

«Да и то сказать, — продолжал он свои грустные размышления, — разве я и мой род не выше их всех? Я никого не убил, не оговорил, ни у кого ничего не украл, не выгнал никого ни с того ни с сего с государственной службы, не протягивал рук к государственной казне, не объявлял себя умышленно банкротом, никогда не заковывал в в кандалы и не сажал в тюрьму ни в чем не повинных людей, не клеветал на своих друзей; не изменял я своим воловьим принципам, не давал ложных свидетельских показаний, никогда не был министром и не причинял стране вреда. Кроме того, не совершая зла, я делаю добро даже тем, кто мне вредит. Родился я, и злые люди сразу лишили меня материнского молока. Бог ведь создал траву для нас, не для людей, а у нас и ее отнимают. И, несмотря на все это, мы тянем людям повозки, пашем и кормим их хлебом. И все же никто не признает наших заслуг перед родиной…

По христианскому уставу люди должны соблюдать все посты, а они не выдерживают и самого малого, я же и весь мой род постимся всю нашу жизнь с той самой минуты, как нас оторвут от материнского вымени».

Вол уронил голову, но, как бы озабоченный чем-то, вновь поднял ее, сердито фыркнул и, казалось, вспомнив вдруг что-то важное, мучившее его, радостно промычал:

— Теперь я знаю, в чем дело! — и продолжал свои рассуждения.

«Гордятся они свободой и гражданскими правами. Над этим я должен серьезно поразмыслить. Но сколько ни думай, ничего не придумаешь. В чем эти их права? Если полиция прикажет им голосовать, они голосуют. Да ведь с таким же успехом и мы могли бы промычать: «За-за!» Если же им не прикажут, они не осмеливаются голосовать и вмешиваться в политику, так же как и мы.

Подчас и они, без вины виноватые, подвергаются арестам и терпят побои. Мы хоть замычим и отмахнемся хвостом, а у них и на это не хватает гражданской доблести».

Тут из трактира вышел хозяин. Пьяный, едва держась на ногах, с мутными глазами, подошел он к телеге, шатаясь из стороны в сторону и бормоча какую-то чепуху.

«Вот на что этот гордый потомок использовал свободу, которую его предки завоевали своей кровью. Ладно, мой хозяин пьяница и вор, но на что ее употребили другие? Только на то, чтобы, ничего не делая, гордиться прошлым и заслугами своих предков, к которым они имеют такое же отношение, как и я.

А мы, волы, остались такими же прилежными и полезными тружениками, какими были и наши предки. Мы — волы, это так, но все же мы и теперь можем гордиться своим мученическим трудом и заслугами».

И, глубоко вздохнув, вол сунул голову в ярмо.

Перевод Г. Ильиной.

Сон одного министра{60}

Говорят, будто и министры, — да простит мне господь, — люди, как и все прочие. И они едят, пьют, спят, подобно другим смертным, только вот думать, судя по рассказам, для них затруднительно. Но эта простецкая, низменная способность совсем и не обязательна в их высоком положении.

Господин министр Н. (кому какое дело до его имени) сидел в своем кабинете, утонув в мягком кресле, и, поскольку страна бедствовала, он мирно и спокойно размышлял о том, какую бы ему заказать на ужин стерлядь — печенную на углях или жареную. Так как уже смеркалось, то после долгих колебаний он решил остановиться на первой и поднялся, чтобы немножко пройтись по чистому воздуху, главным образом для моциона. И почему бы нет? Говорят, хоть это и неверно (злые языки болтают и такое), что в стране все развалилось — и просвещение, и народное хозяйство, и финансы, и экономика… Словом, можно перечислять сколько душе угодно, но что касается министерских аппетитов, здесь ничего не скажешь — они в полном порядке.

Так вот, господин министр Н. прогулялся, выпил пива, поужинал печеной стерлядкой, запил все превосходным красным вином и, после того как столь добросовестно выполнил свой долг перед родиной, улегся в блаженном состоянии в постель и уснул со счастливой улыбкой на устах, как человек, которого не мучают никакие заботы, не тревожат никакие мысли.

Но сон, не зная, может быть, что господин Н. — министр, осмелился побеспокоить ею и перенести в далекое прошлое, во времена его молодости.

И снится ему сон.

Зимняя ночь. Ветер свистит за стеной, а он сидит будто бы в той же самой маленькой сырой комнатушке, где жил учеником. Сидит за своим ученическим столиком. Перевалило за полночь. Правой рукой он подпер голову, а в левой держит книгу, которую только что читал. Перед ним маленькая лампа, в которой уже выгорел керосин, и слабое, едва различимое сквозь закоптелое стекло пламя мигает и дымит, потрескивая. В комнате холодно; он накинул на плечи старое потертое пальтишко. Сидит неподвижно, взгляд прикован к одной точке, а мысль уносит его в далекое будущее.

Он раздумывает о своей судьбе. Решает целиком посвятить себя трудной, но благородной деятельности, борьбе за правду, свободу, пожертвовать всем, даже жизнью, если потребуется, для счастья и блага своей родины, для общенародных интересов. Долгие годы он проведет в настойчивом, упорном труде и осуществит свои идеалы, преодолев все препятствия, могущие возникнуть на его пути, на пути добродетели, с которого он никогда не свернет.

Он попытался представить, каким он будет по прошествии многих лет. Сердце у него учащенно забилось, и приятное, блаженное чувство охватило его при мысли о своих успехах и о том благе, которое он принесет своей стране, своему народу.

Вдруг он услышал странный, таинственный шелест и вздрогнул, увидев перед собой крылатое существо — вилу, женщину чарующей, неземной красоты, о каких только в песнях поется.

В испуге он закрыл глаза, не смея взглянуть на дивное видение, но оно коснулось его лица крылом. И, ощутив райское блаженство, он уже смелее взглянул на волшебницу, и ему показалось, что он знаком с ней давным-давно.

— Кто ты? — спросил он.

— Ты не должен знать об этом. Я пришла показать тебе будущее. Следуй за мной!

И он пошел.

Они шли долго, пока не вышли на большую, уходящую в бесконечность равнину.

— Что ты видишь? — спросила она его.

— Ничего.

Она коснулась крылом его лба, провела по глазам, и вдруг он увидел вдалеке людей. Их было много, но стояли они не на одном уровне, а как бы на широкой лестнице, постепенно восходя от земли до самого верха.

— Что это?

— Это разные положения в обществе.

Смотрит он на этих людей, а там шум, крик, драки. Все толкаются, душат друг друга, раздаются пощечины, поднимаются на цыпочки, продираются изо всех сил, все стараются вскарабкаться как можно выше.