Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

На ларе всегда наготове лежали длинные листы бумаги для передовых статей, и на них уже за месяц вперед были написаны заголовки. На стене висели две-три иностранные газеты, чтобы всякий, кто бы ни зашел в редакцию, их видел, а рядом с ними висели мои праздничные брюки.

Так приблизительно выглядела моя редакция.

Ближайшим моим соседом был Йоца Бочарский, парикмахер, воспитанный и учтивый человек, известный в городе тем, что его уже семь раз судили за драки, в которых он всегда пускал в ход свою домру, да так, что два эксперта заявили на суде, что считают ее смертоносным оружием. Я ему бесплатно давал газету, так как он всегда приходил мне на помощь, когда кто-либо из подписчиков являлся бить меня за то, что ему, несмотря на внесенную плату, не доставляется газета.

Мой разносчик газет не отличался усердием, но и он был весьма почтенным человеком. Он имел обыкновение злиться на самого себя и, чтобы долго не мучиться, ложился спать. Случалось и такое: только выйдет номер, а он разозлится, изругает сам себя и залезет в тот ларь, что служит мне столом, подложит под голову старые номера газеты и мирно захрапит. Я ему ласково говорю:

— Яков, прошу вас, встаньте и разнесите номер!

А он зло на меня посмотрит из ларя, будто желая сказать: «Как мне платишь, так я тебе и разношу», — повернется на другой бок и продолжает спать. Разумеется, в этом случае я прячу номера под пальто и сам их разношу, а по возвращении докладываю ему, что дело сделано.

Однажды в базарный день ему потребовались деньги, а у меня случайно их не оказалось. Он сначала разозлился на себя, затем на меня, схватил меня за горло и притиснул к стене. Тут, как всегда, на помощь прибежал сосед Бочарский; он растащил нас и уговорил простить все друг другу и помириться.

Так шли дела. Иногда у меня были деньги, и я обедал в кофейне. Там я обычно вел важные разговоры с людьми, которые считали меня очень умным человеком; с теми же, которые считали меня равным себе по уму, я обычно не разговаривал.

А бывало, иной раз особенно удастся передовица. По этому случаю я обычно надвигаю шляпу на глаза и прохожу по всем улицам, на которых живут мои подписчики. Целый день хожу по тем местам, где собираются люди, стою по часу и по два на рыночной площади да все из-под шляпы посматриваю, какое впечатление я произвожу на этих людей; удивляются ли мне, указывает ли кто-нибудь пальцем на меня…

В политику я не вмешивался, но однажды попал в очень неприятную историю. Мне нужно было написать передовую статью, и я сделал такой заголовок: «Quisque suorum verborum optimus interpres»^[31]. И черт его знает, что со мной случилось, но втемяшилось мне в голову, что под таким заголовком нельзя писать ни о чем другом, кроме как о нашем городском голове. Я попытался изгнать эти опасные мысли и начал писать о том, что нашему городу необходимо иметь два рынка, как в столице… Но увы! Разве «Quisque suorum…» подходит к рынкам? Такой заголовок годен только для городского головы.

О городском голове можно много кое-чего написать, но мне казалось, — не знаю почему, — что под таким заголовком его можно только изругать, и больше ничего. Тем более что я вбил себе в голову закончить статью восклицанием: «Око за око, зуб за зуб».

Итак, против воли, буквально подталкиваемый какой-то внутренней силой, я изругал безвинного городского голову — и все из-за латинского заголовка и кровожадной концовки.

Как бы то ни было, но это событие совершило в городе чудо. Люди просто не могли удержаться и со слезами на глазах поздравляли меня с храбрым поступком. Куда бы я ни пошел, на меня показывали пальцем.

В этот день я целых три часа простоял на рыночной площади, а затем прошел даже по тем улицам, где у меня не было подписчиков. Я заглянул в несколько кофеен и пошел к вечерне в церковь. Как только я замечал, что собиралось двое-трое людей, я тотчас же проходил возле них, и повсюду на меня взирали с восхищением.

Разумеется, были и такие (особенно общинные чиновники), которые обливали меня презрением. В душе я чувствовал, что вместе с приверженцами я заполучил и большое число противников.

И действительно, после этой статьи все пошло не так гладко, как вначале.

Через два-три дня после этого события сижу я утром в редакции и, стеная, сочиняю «Торговлю и оборот». Яков в этот день проснулся рано, надел мои праздничные брюки и куда-то ушел, а я остался один. Мучился я, мучился, как вдруг в редакцию вошел неизвестный человек странной наружности. Он широко шагал, лицо у него было хмурое, а за пазухой что-то оттопыривалось.

Только он вошел в редакцию, как я вообразил, что сейчас меня будут бить и все такое прочее. Мне тотчас пришло в голову, что это один из моих политических противников, посланный, может быть, самим городским головой, который заставит меня держать ответ за мои писания. Я посмотрел направо, налево, но, кроме шкалика, служившего мне чернильницей, никакого другого оборонительного оружия поблизости не увидел.

Когда странный человек подошел к моему столу, я поджал ноги под стул и с отчаянием посмотрел на дверь, которая в тот миг показалась мне страшно далекой.

— Добрый день! — говорит неизвестный и садится на кипу газет.

— Добрый день! — выдавливаю я, глотая слюну.

— Вы редактор этой газеты? — хмуро осведомляется он.

У меня сдавило горло, я охрип, и поэтому мое: «Да, я» — прозвучало так тихо и неясно, как будто я говорил сквозь камышовую дудочку.

В тот же миг я увидел, что он вынимает руку из-за оттопыренной пазухи; меня охватила дрожь.

И — о ужас! — он достает… Что бы вы думали?.. Громадный револьвер!.. Перо выпало у меня из руки.

— Видите этот револьвер? — решительно спросил он.

Я, жалкая редакционная крыса, хотел было ему что-то сказать, но в это мгновенье у меня из верхней челюсти выпал зуб, который шатался уже целый год.

— Как вам нравится этот револьвер? — прогремел зловещий человек и поднес револьвер к моему носу.

Я закричал хриплым голосом и, откуда только сила взялась, перескочил через ларь и выбил стекло. Весь израненный, я выскочил без шапки и пальто на улицу, шепча, не знаю сам почему, концовку моей предпоследней статьи: «И мы не лыком шиты!»

В тот отчаянный миг я заметил вывеску своего соседа Йоцы Бочарского, и тотчас же в моей памяти всплыла его смертоносная домра. Я ворвался к нему в парикмахерскую, крича, как овца перед закланием:

— Убивают!.. Политический противник! Ой! Караул!

Йоца Бочарский, бривший клиента, вздрогнул и порезал мирного гражданина, который не вмешивался в политику. Мне до сих пор жаль, что этот человек пострадал ни за что.

— Где? Кто? Что? — закричал во весь голос Йоца и побежал снимать со стены домру, а мирный гражданин в страхе кинулся бежать по улице как был — с салфеткой на шее и мылом на физиономии.

— Иди скорей, подержи дверь редакции, чтобы он не убежал, пока я не приведу жандармов! — ответил я ему, выбежал на улицу и помчался по ней без шапки, весь окровавленный, изрезанный стеклом.

Когда я вернулся с жандармами и тысячей ребятишек и зевак, Йоца стоял у дверей редакции и подпирал их плечами, а его подмастерье Стева Данин, взяв широкую доску, на которой месят тесто, и закрыв ею разбитое окно, крепко подпер ее спиной.

Жандармы остановились на мгновение, как бы собираясь с духом, переглянулись значительно, и наконец обладатель больших усов, жандарм Вуча, который всегда хвастался тем, что был гайдуком и ограбил два государственных дилижанса (за что был особенно почитаем горожанами), поднял свою большую палку, важно произнес: «Нет!», а затем скомандовал: «Отпускай!»