Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
С у д ь я. И впрямь, Давид, жена у тебя ученая! И где только она выучилась стольким премудростям?
Д а в и д. Черт его знает, почтенный господин! Сдружилась она с женой старосты нашего, вместе в жандармскую казарму ходят, да я не знаю… Может, научилась от императорских жандармов и от жены старосты, а жена у него — ужасть какая ученая. Видная собой, стройная, молоденькая… Жандармы от умиления на руках ее носят, а все из-за ее ума и учености! А моя старуха щербатая рассядется посередь казармы, развалится на царских подушках, пьет, курит — науку перенимает. Господи боже мой, каких только диковин нет у вашего императора! Господи боже мой, вот уж осчастливили вы нашу землю! Народ от благодеяний и милостей ваших едва дышит, Всяк радуется, доволен, всяк поет, только песен нигде не слышно… Один я (плачет) недоволен, горемыка несчастный!
С у д ь я. Что ты, Давид? О чем плачешь? Что тебе не по душе, кто обидел тебя в этой стране?
Д а в и д. Обида у меня не на славный суд, а вот на этого проклятого ворюгу, чтоб его семя сгнило! (Бьет
С у д ь я. Да за что ты его так бьешь и проклинаешь? Что он тебе сделал?
Д а в и д. А разве я давеча тебе не сказал?.. Дозволь, господин, я его на пол опущу? Тяжелый, как мельничный жернов, разрази его господь за все мои страдания и разорение! Дозволяешь, господин?
С у д ь я. Позволяю, Давид, позволяю. Опусти его на пол.
Д а в и д. А что, почтенный господин, ежели я вытащу его из мешка и привяжу вон к той ножке стола, чтоб мог ты поглядеть на этого злодея, костям бы его сгнить в тюрьме каторжной в Зенице! Дозволь, высокочтимый господин?
С у д ь я. Ну что ж, ладно, привязывай.
Д а в и д (вытаскивает барсука из мешка). Берегитесь, господа мои, беда будет, ежели вырвется! На срамное место, не в обиду вам будь сказано, барсук кидается… Да погоди, ворюга, чего ты бьешься да вырываешься. Есть у меня еще силушка, хоть и родился тогда, когда первый раз у крестьян третину стали отбирать… Есть еще у меня и силушка, и кураж, хоть, поди, уже лет двадцать нечем даже на пасху разговеться. Спасибо империи, премилостивому правительству нашему и славному суду, что хоть немножко сил оставили! Спасибо всем, и кто слышит и кто не слышит!..
Гляди, сударь, видишь, как он прислушивается, не шуршит ли где кукуруза? Ох, чтоб тебе сдохнуть! (Бьет барсука по морде и вдруг громко вскрикивает.) Берегитесь, господа мои! Вырвался! Ой, горе мне, что я натворил!
Барсук, оказавшись на полу, нахохлился, зло зыркнул по сторонам и заметался по помещению суда. То к дверям кинется, то к окну, то под один стол заберется, то — под другой; то засеменит к дверям, а потом вдруг бросается судье под ноги.
Вон он! Между ног у тебя! Берегись, сударь! Ой, беда, ежели с тобой что случится, ни в жисть твоей госпоже не посмеем ни я, ни ты на глаза показаться! (С трудом ловит барсука и связывает его.)
П и с а р ь (бледный от страха). Зачем его выпустил, осел?
Д а в и д. Это кому ты говоришь, осел?
С у д ь я. Зачем ты его развязал, болван?!
Д а в и д (смеется). Да погодите, люди добрые, дайте отдышаться! Я тебя спрашивал: «Дозволь, господин?» Ты сказал: «Позволяю, Давид, позволяю». Ну так кто же виноват? Ей-богу, не я! Я слушаю, что мне говорят старшие…
С у д ь я. Ты, Давид, вроде болван, а вроде и нет…
Д а в и д. Спасибо тебе за такие слова — ты как-никак старший и поученее меня будешь!
С у д ь я. Зачем ты притащил этого вора в суд? Почему сразу на делянке не убил?
Д а в и д. Э, будь я дурнем, может, так бы и сделал, ежели не знал бы нонешних порядков и законов. Да только что ж мне перед тобой хитрить, почтенный господин, знаю я нонешние законы и никогда их не нарушу. Не пойду против закона, хоть убей!.. Помню, когда я еще законов ваших не знал, убил я на той самой делянке одного барсука. Может, брат был этому вору. Поймал меня тогда императорский лесничий и штраф взял — пять воринтов. Деньги в карман спрятал, а мне строго-настрого наказал: «Не смей, говорит, больше так поступать, нонешний закон и барсука защищает!» Ну, а ежели защищает, так пусть его и судит, раз он ущерб причинил. У меня ведь всего и есть что щербатая жена да делянка кукурузы, которую этот вор разорил и с землей сровнял. Засохли бедные початки. Как иду мимо делянки, тоска и печаль берет. До того жалобно стонут горемычные поломанные стебли кукурузы, будто бы отмщении и справедливости молят! (Всхлипывает.) Только и была у меня одна делянка, да и ту…
П и с а р ь (с усмешкой). А как делянка-то называется? Славному суду это тоже знать надо.
Д а в и д (скалится). Да она чудно прозывается, сынок: «Н и Д а в и д о в а, н и ц а р с к а я, н и б а р с к а я». Такое ей прозвание дали, может, она и у вас так записана.
С у д ь я (смеется). У тебя, Давид, все с подвохом. Как ты говоришь, делянка называется, «Ни Давидова, ни царская, ни барская»? Как же это?
Д а в и д. А очень просто, господа мои! Все вам расскажу по порядку, как по закону полагается. Делянка у меня на корчевье. Сам я ее раскорчевал, а потому и решил, что она моя. А возле той делянки — цесарский лес. Аккурат как идти вниз, к Маркановой мельнице, столб стоит, в землю вкопанный, а на столбе два крючка: «Ц» и «Л». Люди говорят, что так цесарский лес обозначается. Господи боже мой, каких только диковин нет у вашего царя! Господи боже мой, не всякому ведь такая честь, чтоб рядом был «цесарский лес»! Раньше-то, при турках, лес был общий и ничейный, а теперича он — «цесарский»!.. Так вот, возле делянки — цесарский лес, а землемер мне и втолковывает: «Верно, Давид, делянку
ты раскорчевал, но лес-то ведь был цесарский. Лес цесарский, земля осталась цесарской».Потом помещик пришел, он и при турецких порядках был нашим барином. «Врешь, кричит, неверный! Не ты эту землю раскорчевал! Давным-давно она была пахотной, а каждый клочок пахотной земли — мой!» Кто уж тут прав, не знаю. Только знаю, что люди оттого и прозвали эту делянку «Ни Давидова, ни царская, ни барская». А я скажу, они, пожалуй, и правы: ведь делянка-то, как вы слышали, и в самом деле теперь «не моя, не царская и не барская», погубил ее проклятый ворюга! Пока мы рядились да спорили, чья она, он початки с нее крупные и сладкие жрал и растолстел, как говорится, что твой монах… Так вот, кланяюсь я вам и прошу — осудите вы этого злодея построже! Мне славный ваш суд много в чем помог. От многих бед и напастей меня избавил…
С у д ь я. Так уж от многих? Каким это образом?
Д а в и д. Да, да! От многих бед и напастей избавил. Все вам расскажу, господа мои, по порядку, как положено по закону. Был у меня сын, рослый, сильный, высокий, совсем не такой, как я. Похож он был, пожалуй, на своего деда, моего отца, который во время последнего бунта у Черных Потоков{71} погиб… Крепкий и видный из себя был парень, но настырный и упрямый, не приведи господь! Намучился я с ним. Когда вы его в солдаты взяли и в город Грац отправили, тут уж я отдохнул душой… А летось приносит мне староста похоронную книгу и три воринта: «Давид, говорит, сын твой помер, и империя посылает тебе три воринта, как награду». — «О, до чего же добрая империя!» — застонал я от радости, а жена и дети заплакали. «Братец староста, верни ты эти три воринта империи. Не стыдно будет и перед богом, и перед людьми, ежели она себе возьмет эти деньги, как говорится, в награду за то, что избавила меня от напасти…» Помню, была у меня тогда корова. Хорошая, откормленная. От своего рта кусок отрывал и ей давал. Правду говорю, хорошая, гладкая была корова, но уж такая шалая, не приведи господь! Перескочит, бывало, и через плетень, и через ограду на поле, не удержишь. Каждый год мне от нее потравы и убытки! И вот, не знаю уж как, но прослышал про это славный суд и присылает ко мне исполнителя своего, ну, того, который налоги и подати всякие собирает. «Давид, говорит, дошли до славного суда слухи, что попал ты в беду, вот и послали меня, чтобы… Что ты скажешь, ежели мы твою непутевую корову отдадим империи, пусть она сама с ней мучается?» — «Спасибо, говорю, империи за такую заботу! Забирай, брат, уводи сразу!»
Оставались у меня в ту пору еще четыре козы. При турецких-то порядках они были смирные, навроде овечек, а как началась укопация{72}, видать, свободу почуяли и никого не стали слушаться, прямо беда! Бывало, станет моя щербатая их доить, так последняя коза обязательно подойник ногой поддаст и молоко разольет. Империя и про это узнала, и опять исполнитель тут как тут: «Бог в помощь, Давид! Как здоровье? Что нового?» — «Ничего, слава богу, а ты как?» Не успели толком поздороваться, а он уже говорит: «Никак, опять, Давид, у тебя беда — непослушные твои козы молоко разливают? А что, ежели мы передадим их императорской налоговой управе, пусть она сама с ними разбирается и мучается?» — «Ох, пошли счастья империи, господи!» — обрадовался я и так умилился, что застонал, а жена и дети разрыдались. «Забирай, брат, моих коз, кланяюсь тебе в ноги! Угоняй сразу!» И исполнитель, спасибо ему великое, спасибо и ему, и премилостивой империи, угнал непослушных коз и освободил меня от напасти. Так из всего движимого и недвижимого остался у меня один поросенок. Хороший, толстенький был поросенок, но только такой пакостник ненасытный, прямо прорва какая-то! Пожрал у меня всю кукурузу и все тыквы — и простые и египетские — все подчистую замел, не в обиду будет сказано, как судебный исполнитель какой-нибудь. Смастерил я ему ярмо и надел вот так, как сейчас тебе (складывает руки и показывает на писаря), не приведи господь носить такое! Но ведь не помогло! Ополчились на меня люди, как на белую ворону: «Твой поросенок, Давид, погубит и тебя, и нас!» Так и пошло от одного к другому и дошло до империи, и опять исполнитель тут как тут: «Эх, Давид, невезучий ты! Ни в чем тебе нет удачи!» — «Довольно, брат! Знаю!» — закричал я, но тут же успокоился, обнял его и поцеловал. «Не говори больше ничего! Забирай! Спасибо тебе! Спасибо и тебе, и премилостивой империи за вашу обо мне заботу! Спасибо всем вам, и кто слышит, и кто не слышит!»
П и с а р ь. Не знаете вы еще, господин судья, боснийских мужиков! Сегодня этот Давид хвалит и до небес превозносит империю, а завтра такой вот хромоногий взбунтуется и пойдет против славного суда. Знаем мы вас, Давид, всех вас знаем. Все вы одинаковые.
Д а в и д (смотрит прямо в глаза писарю). Ты, милок, о ком говоришь? Это я-то взбунтуюсь? Эх, сынок, видать, и умный ты, и ученый, царского тебе хлеба вдоволь, не надо меня перед славным судом чернить и оговаривать! Разве я бунтовщик? Милок ты мой, да я голову свою готов отдать за такой суд! Только богом прошу тебя, почтенный господин, осуди ты этого злодея построже! Совсем он меня разорил! Ослобони от напасти, царской службой тебя заклинаю! Нас, мужиков, прямо скажу, славный ваш суд много от чего избавил. Не ревут больше на выпасах нагулявшие силу быки и не бодают домочадцев наших; не валят больше оград и не топчут посевы волы, как бывало при старых глупых турецких порядках. У народа, пожалуй, и не увидишь теперь разъевшейся ндравной скотины, а та, которую оставил нам славный суд, — смирнехонька, пуглива и послушна, правда, худосочна и слабовата маленько, ну да ведь нам, глупым боснийцам, и такая сойдет…