Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
— Это самое приходит оттуда?.. — воскликнули обе женщины и склонились над столом.
— Да! — ответил чиновник и начал перебирать бумаги, ища сведения о Миловане Ристиче, рядовом такой-то и такой-то роты и т. д. Найдя нужную справку, он отделил ее от прочих и показал женщинам — вот то самое письмо, где, наряду с другими, говорится и о нем.
— Это здесь?!
— Да.
— Так где же?
Чиновник показал пальцем на графу, где стояло имя ее мужа. Молодая женщина, вне себя от счастья, подняла руку и, сжав пальцы, опустила их на имя и фамилию мужа.
— Он здесь, сударь, это он! — всхлипывала она, вновь и вновь кладя пальцы на имя мужа. И вдруг словно почувствовала под своими горячими потными пальцами и его самого, его голову, глаза, руку… По пальцам текла и заливала его имя ее любовь, печаль и невыразимая тоска.
— Милован, радость моя! — шептала она, водя
До самого полудня бродила она по городу. Походила по рынку, обошла все места и лавки, где некогда бывал ее Милован, и все это время ее не покидала трепетная надежда, что она его, быть может, встретит или найдет в толпе…
Перевод И. Макаровской.
ПЕТАР КОЧИЧ
Барсук перед судом{70}
Кто искренне и самозабвенно любит ПРАВДУ, СВОБОДУ и ОТЕЧЕСТВО — свободен и неустрашим, как бог, но презираем и голоден, как бродячая собака.
Чистое светлое помещение суда. На стенах — портреты сановных особ. Справа от дверей, возле окна, — стол; слева — тоже стол. На столах — протоколы и какие-то толстенные книги.
Д а в и д (маленький, щуплый, сухой как щепка, легкий как перышко. Левая нога у него чуть короче правой, и оттого он ходит вразвалку. Светлые глаза его поблескивают, как у кошки в темноте. Ему уже за пятьдесят, он весь седой. Меняет голос. Может заплакать, как малый ребенок, залаять, как щенок, закукарекать, как петух. Бывает, похлопает себя по бедрам, будто петух крыльями, и закукарекает; петухи спросонья не разберутся и давай раньше времени кукарекать на все село. Бранят его за это молодухи. Притворяется стеснительным. Не верьте ему. Войдя в суд, крестится, прижимая к себе упрятанного в мешок барсука. Из мешка торчит только барсучья морда). Добрый день, почтенные господа!
С у д ь я за столом справа от дверей, уткнулся в книгу и что-то бормочет.
П и с а р ь, совсем молоденький, согнулся над столом слова от дверей и быстро и размашисто пишет.
Добрый день, почтенные, славные господа! Э, темнота ты, Давид, темнота, чего лезешь, как поросенок в сыворотку? Не видишь — господа заняты? Прислонись к стене, обожди маленько. (Барсуку.) А ты, ворюга, попал куда надо! Правда, тут нет кукурузы, зато другое есть, барсук. Параграпы, барсук, есть, длинные, огромадные такие параграпы, барсук. Плакать и горевать по тебе твоей матери! Разве это дело — сожрать делянку кукурузы и не закусить ни одним параграпом?
С у д ь я. Кто там?
Д а в и д. Добрый день, почтенный и высокочтимый господин! Покорнейший ваш слуга! Что ж это у вас тут даже и богу негде помолиться?
С у д ь я. Заткнись, скотина!
Д а в и д. «Заткнись, скотина!» Такое легко сказать. Этак и я говорить умею. Но негоже говорить так царскому чиновнику.
С у д ь я. Может, ты учить меня будешь?
Д а в и д. Не приведи господь! И во сне не снилось! Как поживаешь, сударь?
С у д ь я. Ты еще со мной здороваться вздумал?
Д а в и д. Мы-то здоровы, слава богу! Ты как? Как супруга? Здорова ли?
С у д ь я. Да у тебя, верно, не все дома? Сам-то ты вполне здоров?
Д а в и д. И мы, слава богу, все здоровы. Спасибо, что справляешься обо мне; обо мне, о моем семействе… (Поворачивается к молодому писарю.) А ты как поживаешь, сынок?
С у д ь я. Да ты что, болван?! Откуда ты взялся? Как тебя зовут?
Д а в и д. Зовут меня, славный суд, Давид Штрбац, село Мелина, уезда Баня-Лукского, округа Баня-Лукского тож, а страна, почтенный господин, думаю, должно быть, Босния. Дом нумер сорок семь. Так мне славный
суд пишет, и так повестки шлет.С у д ь я. Ладно, ладно, Давид. Вижу, порядок знаешь. А что это ты принес в этом… ну как это у вас называется?
Д а в и д. Мешок. Мешок это называется, а то, что в мешке, — барсук называется.
С у д ь я. Зачем же ты барсука сюда принес?
Д а в и д. Обвиняю его перед славным судом! Извел он у меня целую делянку кукурузы… Обвиняю и буду обвинять до смертного своего часа!
С у д ь я. Эх, люди, люди! Чего только не насмотришься в этой дурацкой Боснии! Барсука обвинять! Да ты, видно, совсем рехнулся. С чего тебе взбрело в голову барсука обвинять?
Д а в и д. С чего, говоришь, в голову взбрело барсука обвинять? Да ни с чего, просто я знаю нонешние порядки и законы. Может, ты, почтенный, думаешь, неведомо мне, что у вашего императора на все про все есть законы? Ведомо это Давиду, ведомо. Не думай, что неведомо. Во всем Давид до тонкости разобрался и твердо знает, что по закону, а что нет.
С у д ь я. Все это, Давид, хорошо и прекрасно, но обвинять барсука?! Это… это…
Д а в и д. По-твоему, почтенный господин, ежели родился я при турецких порядках, то нонешних не знаю? Знаю я нонешние порядки, знаю. Правда, господь свидетель, немало пришлось помучиться, пока все уразумел и, что называется, постиг… Сядем, бывало, с женой вечером у очага и давай, как вы говорите, «штудировать». Мол, это по закону, а это — вовсе нет; это подходит под такой параграп, а это никак не подходит. Вот так до поздней ночи и штудируем.
С у д ь я. Так и штудируете?
Д а в и д. Да, долго-долго штудируем.
С у д ь я. Ну и поняла что-нибудь твоя жена?
Д а в и д. Моя жена, высокочтимый господин, только не подумай, что хвалю ее, я не хвалю ее, а правду тебе говорю: ежели бы возвернулись турецкие порядки, она с ее умом могла бы в Баня-Луке судьей стать. Ей-богу, судьей! Да что я говорю — судьей! Ежели бы она еще и писать умела, могла бы со спокойной совестью и тебе сказать: «Слезай с этого царского кресла, я заместо тебя по справедливости народ судить буду!» Такая она у меня умная да ученая!
С у д ь я. Неужто и впрямь такая ученая?
Д а в и д. О, и не спрашивай, сударь, прямо чудо какое-то! Окажись ты ненароком сегодня утром поблизости, вот уж подивился бы ее уму да учености! «Ты, говорит, собираешься идти, Давид?» — «Как видишь, жена, уже собрался». — «А как ты пойдешь в суд?» — «Да пойду, как и другие ходят, на своих ногах». — «Хорошо, говорит, а придумал ты, как будешь этого ворюгу обвинять?» — «Придумал. Буду обвинять его до самого своего смертного часа!» — «А в какой суд ты собрался?» — «Да я так думаю, жена, надо бы в окружной, уж больно велики убытки…» — «Ох, накажи тебя господь! — завопила она, будто ее кто за сердце укусил. — Всю жизнь хвастаешь: «Я, мол, такой-разэтакий, смекалистый, ученый, законы знаю». Да что это за смекалка и ученость?!» — «Погоди, жена, поучи — я послушаюсь, в какой, по-твоему, суд надо идти?» — «Сперва ступай в нижний, сельский наш суд, дурак ты этакий! Идти в большой суд прежде малого?! Да понимаешь ли ты, недотепа, как бы рассердил ты господ начальников? Сперва ступай в малый сельский суд, а ежели там барсука не осудят, тогда — и только тогда — ступай в окружной суд. А ежели и там ничего не выйдет, то сразу домой вертайся, придумаем, как дальше быть. Вижу я, говорит, придется к самому императору идти». — «Ну, жена, откуда у тебя столько ума, ей-богу, крест твой целую!» — удивляюсь я, почтенный господин. «А как будешь господам, императором к нам присланным, почтение оказывать?» — спрашивает она меня и выпытывает, будто поп на исповеди. «Ну, как, скажу им: «Бог в помощь, царские слуги в нашей округе!» — «Вот, вот, вот! Ох, бедная я, несчастная, горе ты мое горькое!» И давай опять вопить, как порченая, и волосы на себе рвать. «Слушай, разрази тебя бог, как надо господам, императором к нам присланным, почтение оказывать. Как войдешь в наш сельский суд, сразу говори: «Добрый день, почтенные господа! «А как придешь в окружной, низко поклонись…» — «Я, жена, чай, не молодка, чтоб кланяться, ишь что удумала?! Не переусердствовала ли ты со своей наукой?» — говорю я ей. «Молчи, чтоб тебя солнце небесное изжарило, раз ничего не смыслишь! Слушай: войдешь в окружной суд, низко поклонись и сразу от дверей, этак из глубины, крикни погромче: «Добрый день, высокочтимые господа!» А нехудо, говорит, было бы, ежели ты в малом суде крикнул бы сразу и то, и другое: «Добрый день, почтенные и высокочтимые господа!» — да еще добавил бы: «Покорнейший ваш слуга!». Такой нынче порядок, и так надо почтенье императорским чиновникам оказывать». — «Ну, жена, и откуда у тебя столько ума, ей-богу!» — удивляюсь я.