Горячие пески

Радость и грусть перемешивались, и Тагильцев не мог определить, каких чувств было больше. Наверное, все-таки радостных, потому что его ожидала встреча с Ленинградом, с родным домом. Мать и сестренка живут в их прежней квартире на Литейном проспекте. В той самой, которая чудом сохранилась в военную пору. Еще до войны предлагали им другую квартиру, большую по площади. Но отец с матерью не захотели расставаться с этой. Приросли к ней, прижились. Тут тебе и Зимний поблизости, и Марсово поле. Бывало, Володька с удочкой на Неву бегал, с сестренкой в Летнем саду гулял. Отец за счет коридора и большой кухни выгородил третью комнату. Превратили они ее в домашнюю мастерскую и сооружали там модели кораблей, тех, которые строил отец.

Мать писала, что хотели уплотнить их, так как в послевоенном городе туговато стало с жильем, даже соседей, кто должен был вселяться, определили. Но как только выяснилось, что отец погиб на фронте, сестренка в блокадную зиму от голода умерла, а сын служит теперь на границе и скоро должен вернуться, подселение отменили. Мать сначала даже жалела об этом — с соседями было бы веселее. Но все к лучшему. Теперь живет надеждой на его возвращение, а если Володя женится, то будут и внуки. Вот об этом-то матери и не надо было бы писать ему. Пожалуй, до женитьбы ох как далеко, хотя мать на такое деликатное дело смотрит иначе. Даже намекает, невеста, мол, есть. Девчонка соседская часто заходит, на его карточки заглядывается, очень им интересуется. Десятилетку нынче заканчивает. Пытался он представить себе эту девчонку и не мог. Помнил ее десятилетней стрекозой. А теперь, пишет мать, стала прямо-таки красавицей.

С судостроительным заводом он списался. Зовут, рабочие руки нужны. Отца его там крепко помнят, самого Володю не забыли, примут как родного. Все это волновало.

Будет он работать и обязательно пойдет учиться. В вечернюю школу. Надо соседку-десятиклассницу, которую мать прочит ему в невесты, догонять, окончить среднюю школу. И думать об институте.

Здесь он времени зря не терял. В прошлом году ездил в Ашхабад на слет отличников, накупил учебников и проштудировал их. Нелегко было выкраивать часы для занятий, но учебники все же одолел. За время службы он определенно многое забыл. Особенно надо нажать на физику и математику, без них в кораблестроительном делать нечего. Пожалуй, напрасно он отказался от помощи Бубенчикова. У парня знания свежие, по ночам еще снятся школьные звонки. Увидел тот, как он пыхтел над задачками, предложил решать вместе. Отказался, дурень. То ли побоялся, что это будет облегченный метод, он расхолодит его и не даст нужных навыков, то ли за свой командирский авторитет опасался. А все зря. Парня обидел и себе хуже сделал. Если вдуматься, так при чем тут твой командирский престиж?

Эх ты, голова садовая. Уши бы тебе потрепать немножко. Возможно, и поумнел бы…

А это что за предмет? Голова? Высунулась над барханом, качнула барашковой шапкой и спряталась. Кто это? Вот новое дело…

Все думки, будоражившие Тагильцева, мгновенно улетучились, как только заприметил человека в лощинке. Скоро незнакомец снова возник. Выглянул и пошагал уверенно, как будто все ему тут знакомо. Тагильцев приглядывался к нему и вспоминал, не приходилось ли когда встречать этого человека в ближних аулах. Нет, не встречал.

На человеке была порядком поношенная шапка, выгоревший перетянутый опояской старый ватный халат, на ногах чарыки, в руке крепкая палка, обязательная принадлежность чабана. Ни дать, ни взять — чабан. Наверное, из соседнего колхоза, забрел на колодец случайно или, скорее, по надобности — надо напоить овец. Отару стерегут другие чабаны. Спросить его, не встречались ли пастухам незнакомые люди в песках?

— Задержим его? — шепнул Герасимов, готовясь встать и выйти навстречу незнакомцу.

— Не задержим, а просто остановим и поспрашиваем, не видел ли кого, — поправил Тагильцев, но сразу же спохватился: — Нет, не надо.

Что-то — он бы сразу и не объяснил, ч т о, удержало его. Скорее всего, самое простое желание понаблюдать за человеком. Задержать его они успеют.

Тот остановился на выходе из лощинки, окинул взглядом котловину, постоял немного, повернулся и быстро пошагал обратно, выбрасывая вперед и втыкая в песок, как лыжную палку, свой посох.

— Уходит, каналья… Ну, что же мы сидим? Может, он и есть самый настоящий нарушитель, — торопливо, как в горячке, шептал Герасимов. — Товарищ старший сержант, почему упускаем его? Давайте команду, мы с Елкиным мигом его заграбастаем. Уйдет же…

— Погоди, Герасимов, не суетись, — спокойно сказал Тагильцев, хотя сам внутренне тоже напрягся.

— Куда еще боле-то годить? Вот он уже и скрылся. Улизнул, дал задний ход, а мы ушами хлопаем.

— Остынь. Если ему нужен колодец, вернется, — все так же храня спокойствие, проговорил Тагильцев.

— Как же, вернется, держи карман шире. А если его что-то спугнуло? — пробурчал Герасимов, укладываясь на прежнее место, он состроил недовольную гримасу, всем своим видом давая понять, ты командир, ты принимаешь решения, гляди, не ошибись. Совет тебе был дан своевременный и дельный. А почему ты не послушался, это Герасимову не понятно.

Потянулись томительные минуты.

Отгорела короткая вечерняя заря, бросила на барханы неяркие отблески, над горизонтом пролегла узкая золотистая полоска. Скоро и эти краски поблекнут, угаснет день, и навалится темнота, наглухо укутает пески.

Может быть, Герасимов прав, надо было задержать этого человека. Ох, какими тягостными бывают минуты, когда терзают сомнения, когда допытываешься сам у себя и не можешь дать ясного ответа, правильно ли ты поступил.

Потому и почувствовал Тагильцев облегчение, и с плеч его будто непосильный груз свалился, когда из-за бархана семенящим шажком выплыл ишачок с восседавшим на нем человеком, внешне очень напоминавшим того, который только что побывал здесь. На нем такая же круглая баранья шапка, только была она сдвинута на затылок, открывая узкий загорелый лоб. С плеч свисал такой же халат, только он не был перехвачен в талии опояской. Но теперь не определишь, тот ли это человек или другой, потому что видно стало хуже. Сумерки опустились, дальние барханы совсем расплылись, проступали темной массой.

И тут внимание Тагильцева привлекло другое: за ишачком на поводу один за другим, степенно вышагивая, показались два верблюда с поклажей. И на каждом верблюде по всаднику.

Чабаны? А где отара? Не слышно ни блеяния овец и хлопанья хлыстов, ни рычания собак, не чувствовалось запаха шерсти, не поднималась пыль, чем обычно сопровождалось движение отары.

Стало быть, не чабаны? Тогда что за люди, откуда?

Тагильцев видел, что от жителей песков-кумли они ничем не отличались. Возможно, они и жили в ближайшем ауле, но какая нужда привела их на колодец? Надо спросить у них самих. Однако тут же одернул себя. Вопрос сразу насторожит людей, если они чужие. А почему надо подозревать, что они чужие. Что же ты маешься? Ты не раз задерживал нарушителей, но ни у кого из них не было написано на лбу, что он пришлый, нарушитель границы. Для лазутчика главное — быть неприметным среди местного населения.

Поэтому медлить нельзя, надо действовать. А то вон Герасимова нервная дрожь заколотила от нетерпения. Начинать по своему же плану, намеченному заранее.

Между тем пришельцы миновали лощинку и приближались к мазанке. Тагильцев поднялся — это было условным сигналом начала действий для пограничников — и тут же отметил: уже бежал от своего места расположения Корнев, появились из мазанки солдаты.

Двое сидевших на верблюдах повернулись на оклик Тагильцева, недоуменно поглядели на него. Возможно, он показался им не реальным человеком, а призраком, миражом, какие часто возникают в пустыне. Люди не выказали ни испуга, ни малейшего беспокойства. Наверное, прошло бы это первое удивление от неожиданной встречи, люди остановились бы, и началось бы выяснение, кто они, куда путь держат, с какой целью явились к колодцу, если бы не оплошал человек, сидевший на ишаке. Неожиданно он выхватил из-за пазухи пистолет и дважды выстрелил в подбегавшего Корнева.

«Ах, паразит, что делает… — мелькнула тревожная мысль у Тагильцева. — Убьет ведь…»

Видно, в спешке промахнулся стрелявший или Корнев заметил движение его руки, скользнувшей за отворот халата, и упал раньше, чем раздались выстрелы, успел крикнуть бежавшему за ним Ивашкину: «Ложись!» — и откатился в сторону.

«Пронесло», — снова подумал Тагильцев и залег там, где стоял.

Никто из пограничников не открыл огня в ответ. Он сам приказал без крайней нужды не стрелять, а применять оружие только в крайнем случае, когда жизни угрожает опасность. Сейчас возникла такая опасность, но пограничники сдержались. Молодцы!