Интервенция
Шрифт:
Через несколько часов его карета выезжала за ворота Регенсбурга. За мостом через Дунай она обогнала дилижанс, в котором сидел неприметный мужчина в дорожной одежде и с пышной растительностью на лице. Никто бы из знакомых не признал бы в нем сеньора Фарнезе, верного пса Черного Папы.
Пыль висела над узкими улицами варшавского Подваля — густая, рыжая, оседая на черепичных крышах, на вычурных фасадах домов, на плечах пехотинцев в темно-зеленых мундирах и широких шароварах. Солдат было много. Цепь, ощетинившаяся штыками, окружила квартал плотным кольцом, отсекая любые пути к отступлению. Красный флаг, с вышитым золотом двуглавым орлом серпом и молотом развивался
Внутри кольца царил умеренный хаос. Двери с грохотом выламывались, окна распахивались. Из домов выталкивали мужчин. Любых: старых и молодых, богато одетых и в залатанных жупанах, с усами и безбородых. Квартал был зажиточный, здесь обитали ремесленники, лавочники, мелкие чиновники, шляхта, не успевшая или не пожелавшая покинуть город вместе с основной массой. Лица их были перепуганными, глаза расширены от страха и недоумения. Женщины — матери, жены, сестры — выбегали следом, кричали, плакали, пытались цепляться за своих мужчин, но их отталкивали в сторону, негрубо, но непреклонно.
— Проклятые москали! Что вы делаете?!
— Куда вы его ведете?! Он болен!
— На кого вы подняли руку?! Мы не конфедераты!
Крики на польском, ломаном немецком, идише смешивались с резкими, гортанными окриками солдат и грохотом тяжелых сапог по булыжнику. Мужчин гнали во дворы — просторные, мощеные, с колодцами посредине и галереями по периметру. Там их уже ждали. Унтер-офицеры с крепкими тростями и списком в руках. Подпоручики, повысившие голос до крика, пытаясь построить из этой разнородной толпы нечто, напоминающее воинский строй.
— Швидше! Швидше! Не тупити! Ставай!
— На пра-во! Рівняйсь!
— По три в ряд! Живо!
Это было не рекрутское депо, не плац регулярной армии. Это была грубая, быстрая мобилизация в чистом виде. Хватать всех, кто подходит по возрасту, и тут же формировать из них роты. Неважно, кто ты — булочник, адвокат или обанкротившийся пан. Теперь ты солдат.
Один из согнанных во двор — пожилой мужчина с интеллигентным лицом и седыми висками, в некогда приличном, но помятом сюртуке, попытался обратиться к молодому русскому офицеру, который стоял чуть в стороне, прислонившись к стене и наблюдая за происходящим с отсутствующим видом. Офицер был молод, лет двадцати с небольшим, в мундире Ярославского полка — из тех частей, что с самых первых дней перешли на сторону нового царя. На его лице застыла усталость. Под глазами темные круги. Он держал в руке нагайку, но не пускал ее в ход, лишь изредка кивал унтерам.
Пожилой варшавянин, запинаясь и подбирая слова на ломаном, с сильным акцентом русском, подошел к нему. Солдат с ружьем тут же шагнул вперед, преграждая путь, но офицер знаком велел пропустить.
— Пан… офицер… — начал поляк, дрожащим голосом. — Прошу, млувьте… Зачем… зачем это? Мы не воевали… Ничего не сделали… Зачем нас берут?.. Мы хотим… домой…
Он обвел рукой двор, забитый испуганными мужчинами, плачущими женщинами за воротами.
Молодой офицер повернул к нему голову. Его взгляд, сперва пустой, сфокусировался на поляке. В нем не было злобы, скорее… недоумение.
— Зачем? — переспросил лейтенант, и в его голосе, несмотря на усталость, прозвучала та же интонация, что и в словах его царя, когда тот говорил о Румянцеве. — Вы спрашиваете — зачем? А кто, по-вашему, будет защищать вашу свободу?
Поляк моргнул, явно не ожидая такого ответа.
— Свободу? Какую свободу? Мы… мы…
— Вашу свободу, пан, — перебил его Григорий, выпрямляясь. В его глазах загорелся огонек — не жестокости, но убежденности. — Свободу от панов, что сосали соки из народа, что продали вашу землю чужеземцам. Свободу от пруссаков, что точат зубы на ваши земли, от прочих врагов, что только и ждут момента, чтобы снова накинуть на
вас ярмо. Как вы думаете, кто вас защитит? Ваш по-глупому погибший король? Ваша szlachta? Нет, пан! Только вы сами! Народ!Он посмотрел на толпу, затем снова на поляка. Лицо его стало серьезным.
— Государь наш, Пётр Федорович, несет свободу всем народам. Всем, кто хочет скинуть вековое рабство. Но свободу эту надо уметь защитить! От тех, кто захочет её отнять! А таких врагов немало. И пруссаки — они сожгли ваш пригород Прагу. Знаете сколько там погибло людей?
Офицер шагнул к нему ближе. Голос его стал чуть тише, но стал еще более убедительным.
— Вы вот спрашиваете, зачем? А затем, пан, что пришло время и вам взяться за ружье! Встать в строй! Защитить свой дом, свою семью, свою землю! Защитить свою новообретенную либертэ! Теперь вы не подданные продажных панов, а свободные граждане новой державы, что чтит волю народную!
Он слегка улыбнулся — усталой, но искренней улыбкой.
— Поздравляю вас, пан. И всех этих людей. С сегодняшнего дня вы не безгласное быдло, а доблестные солдаты Второго Варшавского пехотного полка Народной Армии!
Лейтенант отвернулся, оставив поляка стоять в полном оцепенении. Унтер-офицер бесцеремонно подтолкнул седого мужчину к формирующимся рядам.
— Иди, пан, иди. Слышал? Солдат теперь! Герой!
Варшавянин поплёлся к своим новым товарищам по несчастью, к толпе, которая уже начинала перешептываться, постепенно осознавая смысл услышанного.
(1) Согласно «Физиологии вкуса» А. Брилья-Саварена (1826 г.), «супное мясо», то есть отварное, едят рутинеры, рассеянные, нетерпеливые и обжоры, а «профессора» застолий провозгласили как непреложную истину: «супное мясо есть мясо без мясного сока» и потому подавать его к столу некомильфо. Уже к концу XVIII века оно исчезло из меню аристократических застолий. Упомянув закуски перед десертом, мы не ошиблись. Если верить Жан-Луи Фландрену, закуски в виде нарезанного холодного мяса, горячих овощей и прочего, были последними, что выдавала кухня во время парадного обеда.
Глава 17
Погожим майским днем покой султанского дворца Топ-Капы был безжалостно нарушен. Страх обуял всех — повелителя правоверных, его гарем в полном составе, его Диван, его телохранителей-бастанджи и янычар из охраны. Толпа из важнейших лиц Высокой Порты с истошными криками бросилась наутек, подхватив свои длинные одеяния и теряя желтые туфли с загнутыми носками. А как иначе-то, если эскадра из русский линейных кораблей проследовала без разрешения мимо Константинополя, а прямо напротив дворца встал на якоря русский линкор «Не тронь меня!» и выставил из орудийных портов жерла пушек?!
— Найдите мне эту собаку, эту верблюжью отрыжку, Обрезкова, русского старосту при моем дворе! — завизжал Абдул-Хамид, как только пришел в чувство, оказавшись в безопасности.
«Старостой» османы называли русского министра-посла, который последние месяцы настойчиво требовал от Дивана разрешения на проход в Черное море средиземноморских эскадр, закончивших свой ремонт. Турки категорически возражали, справедливо опасаясь резкого изменения расстановки сил в Причерноморье и в омывавших его водах. Они закрыли глаза на проход фрегатов под видом «купцов». Но линейные корабли не выдашь за простые торговые суда, даже если они набиты греками-переселенцами. Судя по всему, русские решились на отчаянный прорыв. Форты в Дарданеллах от неожиданности их пропустили — то ли побоялись вызвать новую войну, то ли сыграла свою роль известная османская болезнь под названием турклёк, то есть невежество, халатность и лень. Так или иначе они уже были здесь, на Босфоре, и орудия «Не тронь меня!» должны были гарантировать бездействие фортов при выходе из пролива в Черное море.