Интервенция

— Это называется дипломатия пушек. Мы этого так не оставим! — возмущался французский посол Франсуа-Эммануэль Гиньяр из Сен-Прист, обращаясь к рейс-эфенди. — Прикажите своим циталеям на Босфоре потопить наглых захватчиков.

Дипломаты и сановники из Дивана толпились на небольшой площади перед воротами в Топ-Капы, прикрытые от возможного обстрела зданием дворца. Никто не знал, что делать. Султан, забрав своих жен, евнухов и стражей, отбыл в летнюю резиденцию, сердито бросив на прощание «Разбирайтесь!».

— Месье Гиньяр, — вздохнул рейс-эфенди. — Мы не можем найти Обрезкова, чтобы получить разъяснения. Корабли урусов забиты до отказа пиратами-арнаутами. Они везут их в Керчь. Если мы откроем огонь, с Константинополем повторится трагедия прошлой войны, только в куда большем масштабе. Арнауты безжалостны, они вырежут нас под корень.

Решили подождать.

Адмирал Сенявин вел линейные корабли домой. У выхода в Черное море его ждали ушедшие вперед фрегаты. Если турецкие форты откроют огонь, он обрушится на них всеми силами бывшей Архипелагской экспедиции. Никто не мог предсказать результат такой отчаянной схватки. Но руские к ней были готовы, в отличие от турков. Морской разведкой заранее были промерены глубины, капитаны получили приказ встать как можно ближе к берегу и обрушить на форты на азиатском берегу всю совокупную мощь залпа четырех эскадр. Греческие пираты были готовы спуститься в катера и высадить десант, чтобы атаковать крепости с суши.

Шло время, корабли неторопливо шли по Босфору, миновали самое опасное место — древний византийский замок Йорос, и вскоре показались синие воды уходящего за горизонт Черного моря и очертания Анадолу Хисар, небольшой крепости у самого берега, построенной османами, чтобы блокировать проход в пролив. На противоположном, европейском берегу из широких арок-бойниц генуэзской цитадели, доставшейся османам по праву победителя, выглядывали жерла монструозных пушек.

— По-моему, битвы не будет, — разочарованно сказал молодой пират-грек Ламброс Кацонис (1). — А так хотелось надрать туркам зад!

— На наш век хватит сражений, товарищ, — успокоил его старый арнаут, увешанный оружием. — Нас ждет Крым. Там живут беспокойные татары. Вот им и достанется наша ярость.

— Говорили, что из нас создадут греческий полк в Керчи. Прощай, море?

— Не спеши отчаиваться! Я слышал, что адмирал Сенявин серьезно опасается, что многие матросы, прослужившие пять лет, спишутся на берег. Вот тогда и придет наш час. Уж лучше служить матросом на боевом корабле, чем ковырять сухую землю.

— Твои слова — да Богу в уши!

Линкоры, не сделав ни одного выстрела, выходили на операционный простор. Свежий ветер, прилетевший из Силистрии, трепал Андреевские флаги. Быстроходный люгер отвалил от борта флагмана и понесся обратно в Босфор. Он должен был забрать небольшую команду с борта «Не тронь меня!», который останется на якорях напротив Топ-Капы. Когда рассветет, турки увидят на мачтах огромное полотнище с надписью «Бакшиш». Линейный корабль не подлежал восстановлению, его орудия были заменены на захваченные у турок древние пушки — отличный подарок для османов в качестве жеста извинения. На тебе, Боже, что нам негоже!

* * *

Ночное светло-голубое небо. Эти белые сумерки мучили полковника Пименова похлеще, чем вечно всем недовольные стокгольмцы. Настолько непривычно, что толком за ночь отдохнуть не получалось. А с утра захлестывали дела, одно другого сложнее — выкручивайся как можешь. Пока был военным комендантом шведской столицы, казалось, что вот-вот голова лопнет от навалившихся забот. Наивный, он не понимал тогда, ранней весной, своего счастья. Не видел всей картины, прячась за спиной отцов-командиров. А как погрузилась родная дивизия на шведские корабли и отбыла в сторону Кенигсберга, как сунул генерал-майор Зарубин Сеньке звезды полковника и приказ на прощание, вот тут-то стало Пименову не то что не до смеха — на слезы времени не осталось. В приказе-то том значилось: назначить полковника Пименова Арсения Петровича временным управляющим в ранге комиссара над генерал-губернаторством Шведенланд, передав под его начало три остзейских батальона ландмилиции.

Цеди, кабатчица, всем допьяна! Как же так?! Переломись, Арсений, сын Петра, на сотню Сенек да везде поспешай — и в финских шхерах, и в рудниках железных, и про остров Рюген не забывай, который какой-то местный граф сдал бранденбуржцам. Хорошо хоть прислали тогда на смену егерям непонятных белобрысых чухонцев. Злой народец, шведа гоняет в хвост и в гриву. У ландмилиции ушки на макушке, одного полка на всю страну хватило. Чуть где следы заговора, она уж тут как тут — крутит руки смутьянам. Да и немного тех заговоров было — шведы оказались людьми, к дисциплине приученными и порядок, спокойствие ценившими куда больше, чем пресловутую независимость. Конечно, первое время побухтели — пришлось сотню-другую на рудники отправить — да и успокоились. Никто к ним со своим уставом не лез, лишних поборов не требовал, местные налоги не разворовывал, как было при короле — чего, спрашивается, возмущаться? А то, что в армию забирали по призыву, преимущественно, на флот, так не на всю же жизнь — всего на пять лет.

Все свои горести и радости последних месяцев вывалил полковник своему дружку закадычному Васятке Щегарю, тоже в офицеры выбившемуся, в подпрапорщики, после своего подвига у стен Стокгольма. Приказ о нем во всех армиях был зачитан — то честь великая, редко кому такое при жизни еще выпадет.

Он поправлял здоровье в Серафимерласареттет и явно шел уже на поправку. Арсений Петрович его навещал редко, дела не отпускали. Но если заглядывал, то рассказывал подробно обо всем. Вот и сегодня зашел проведать перед долгой отлучкой.

— Ты меня, братка, не считай каким гордыбакой. С чухонской милицией веселее все пошло. Шведенланд теперь и не узнать.

— Я, Арсений Петрович, не удивлен. Еще когда в лагерях под Москвой экзерцировали, говорили мне люди знающие, что, пока чухонец служит с тобой, нет лучше товарища. А как унтер-офицерские нашивки получит, словно подменили его.Три шкуры готов спустить с капральства.

— Не робей, Васятка. Ты теперь сам офицер. До твоей шкуры, 18 раз проколотой, никакой больше капрал али сержант не дотянется.

— Прощаться пришел?

— Да. Отбываю в Финляндию на неделю-две. Имею важное поручение. Боюсь, тебя не застану по возвращении. Дохтур баит, пора тебя выписывать. Так ты отпуском как есть награжденный. Съездишь в наш родной Косой Брод. Похвалишься наградами да офицерским званием. Бабушке моей не забудь поклон передать и серебра горсть, я тебе тут сложил в узелок.

— Больно большой узелок для серебра.

Арсений Петрович засмущался, покраснел ако красна девица.

— Я тут ботиночки еще положил, дамские, с пряжками. Обещал Аленке, дочке горного мастера отдариться. Но так передай.

— Передам. Что на словах-то сказать?

Полковник Пименов еще больше смутился.

— Передай… Скажи ей, чтоб меня не ждала. Не получится у меня в Самоцветные горы возвернуться в ближайшие годы. Говорят, Норвегию пойдем воевать — нужно царю-батюшке побережье ихнее.

— Так датчане в унии с ними. Ополчатся на нас. А с ними англичане, флот…

— То не нашего ума дело. Небось, Петр Федорович все обмыслил.

— Как скажешь, Сенька, как скажешь…

Обнявшись с другом на прощание, полковник двинулся в порт. Он любил это место, заглядывал сюда по утрам, когда выдавалась такая возможность — просто пройтись, а не как сегодня, по причине скомандирования на восток. Запах моря — вот, что его привлекало. Это звучало бы смешно для города на островах, если бы не одно важное обстоятельство. Здесь запах был особенным, концентрированным, а все благодаря столам у причала рыбацких лодок, заваленных утренним уловом. Плоской камбалой, треской, из которой готовили сушеную баккалу, столь ценимую в далекой Италии, сельдью и, конечно, царь-рыбой — лососем. Его длинные серебристые туши манили розовой мякотью на разрезе, она буквально просилась в рот.