Ирландия. Тёмные века 1

«Кормак. Разжалован 13/09. Причина: грабёж. Склонен к спеси. Отец — вождь».

На столе горела свеча из пчелиного воска — дорогая, но необходимая. В темноте цифры сливались бы в кашу. Вдруг дверь распахнулась, ворвался Энгус. Его лицо было в синяках.

— Брат Бран... Они избили Кормака. Говорят, он чванливая свинья...

Я вздохнул. Такова была обратная сторона системы — разжалованные становились изгоями. Но иначе как научить их смирению?

— Пусть работает. Если выживет — станет мудрее, хотя может озлобится.

На третий день игр случилось неожиданное. Мы смоделировали осаду замка. Полутысячник Нейл, сын ткача, вместо штурма предложил переговоры.

— У них кончатся припасы. Пошлю гонца — предложим сдачу без крови.

— А если отвергнут? — спросил Келлах, пряча усмешку.

— Тогда выжжем поля. Голод сломит их раньше.

Я поднял бровь. Жестоко, но эффективно. В карточке Нейла появилась запись: «Стратегическое мышление. +15 очков». Но тут вмешался Маэл Дув:

— Это бесчестно! Воевать надо лицом к лицу!

— Честь хороша на пиру, — огрызнулся Нейл. — На войне же выживает хитрейший.

— Записать Маэлу: наивность. Минус десять, — вздохнул я. — Нейлу: прагматизм. Плюс пять.

Келлах наблюдал молча. Потом, когда игры закончились, отвел меня в сторону:

— Ты делаешь из них не воинов, а счетоводов.

— Нет. Я делаю из них лидеров. Тот, кто считает жизни, не станет бросать их на ветер.

Вечером у костра я нашёл Кормака. Он чистил репу, руки в грязи, плащ выцвел до серости.

— Ненавидят меня, — пробормотал он. — Говорят, заслужил.

— А ты как думаешь?

Он швырнул нож в бревно.

— Мой отец пахал землю. Я хотел быть лучше...

— Быть лучше — не значит смотреть свысока. Значит — нести ответственность.

Он не ответил. Но наутро, когда игры возобновились, Кормак стоял в задних рядах. И когда Нейл предложил рискованную атаку, именно он, рядовой, крикнул:

— Там овраг! Конница не пройдёт!

Все замерли. Даже Келлах поднял бровь.

— Откуда знаешь?

— Я... я пас там овец. В детстве.

Нейл пересмотрел план. Атака отменилась. В карточке Кормака появилась запись: «Инициатива. Возможность реабилитации».

К вечеру я смотрел на карточки, разложенные на столе. Одни поднимались вверх, другие падали. Социальный лифт работал, скрипя, как колодезный журавль. И где-то там, в долинах Эйре, рождалась новая армия — не из слепой ярости, а из расчёта и человечности.

— Завтра добавим новый пункт, — сказал я Келлаху. — «Командир, выполнивший задачу, без потерь — повышение».

Он усмехнулся, доедая лепёшку из общего котла:

— Может, и меня научишь доброте, монах?

— Тебя? — я фыркнул. — Ты слишком любишь рубить головы.

— Ага. Поэтому пусть лучше держат их на плечах — чтобы помнили: шея — вещь хрупкая.

Мы рассмеялись. Где-то за стенами кричали совы, а в казарме десятники спорили над картами. Подготовка продолжалась.

***

Три года. Три зимы, когда пальцы примерзали к рычагам арбалетов. Три лета, когда пот заливал глаза, а солнце слепило прицел. Я стоял на краю тренировочного поля, наблюдая, как новая сотня рекрутов пытается попасть в мишень — старую викингскую кольчугу, повешенную на дубе. Стрелы с визгом впивались в кору, промахиваясь на локоть. Келлах, прислонившись к колесу телеги с бочками смолы, скривился:

— Опять крестьяне с вилами. Где ты их откопал?

— Их отцы пахали землю, а они будут сеять смерть, — ответил я, перебирая глиняные таблички с именами. — Помнишь, как ты первый раз промахнулся на двадцать шагов?

Он фыркнул, но в уголках глаз заплясали морщинки — знак усмешки.

Арбалетчиков набирали из лучших. Не тех, кто громче орал в тавернах, а тех, чьи пальцы не дрожали после десятимильного перехода с полной выкладкой. Каждую весну мы объезжали деревни, устраивая «испытания дуба»: стрельбу по яблоку с пятидесяти шагов, ночной кросс через болота, сборку арбалета вслепую. Желающих хватало — вдвое больше, чем мест. Престиж? Нет. Голод. Плата в полтора раза выше легионерской означала, что семья арбалетчика не умрет зимой.

— Следующий! — крикнул инструктор, бывший охотник на оленей.

К оголенному по пояс пареньку с рубцами на спине — следы плетей старого хозяина — подошла девчонка-оружейник. Вручила ему «Ворона» — так мы называли арбалеты за черные дуги из эйрита. Парень взял оружие благоговейно, будто святыню. И тут же уронил.

— В строй! — рявкнул Келлах, не глядя. — И пусть до заката чистит сортиры.

Арбалет стоил как двадцать овец. Даже с конвейера, который мы наладили в подвалах Гаррхона, каждое оружие проходило через десять пар рук. Дуги ковали из полос эйрита, нагревая до белого свечения и закаливая в масле. Тетиву плели из шелка, привезенного Хальфданом в обмен на виски — тридцать нитей, пропитанных смолой. Ложе вырезали из ясеня, покрывая лаком для прочности и устойчивости к вездесущей влаге. На каждом — номер, выжженный раскаленной иглой. Моя идея. Если арбалет теряли, искали по цифрам. Нашедшему — награда. Потерявшему — двадцать ударов плетью перед строем и штраф в тройном размере.

— Ты сделал из эйретрита идола, — как-то сказал Келлах, наблюдая, как новобранец целует номер на прикладе.

— Нет. Их оружие — продолжение руки. Рука дрогнет — умрешь ты, а не враг.

Элита. Да, они были элитой. Не по крови, а по умению. Их доспехи — кольчуги с нашитыми пластинами на груди — весили втрое меньше обычных. Их пайки включали мед и сушеные ягоды — для зрения. Но и нормативы... Боги, эти нормативы.

Каждое утро начиналось с десяти миль по болоту — с полной выкладкой, арбалетом на спине и колчаном в тридцать болтов. Потом стрельба — по движущимся мишеням, по звуку, в темноте. После обеда — рукопашная. Вечером — чтение карт и основы осады. Отсеивался каждый третий.

— Зачем им грамота? — ворчал старый кузнец, учивший их чинить спусковые механизмы.

— Чтобы читать донесения, а не ждать глашатая, — ответил я, показывая, как отмечать цели на пергаменте.

Лучшим из лучших давали «Клыки» — арбалеты с зубчатыми дугами, стрелявшие на двести шагов. Их номер был обведен орнаментом. Таким оружием владел Кайртир — пацан, три года назад дрожащий от страха. Теперь он командовал полутысячей, его болт сбивал ястреба в полете.

Но были и другие. Вроде Диармайда — сына купца, купившего место в отряде, что выяснилось далеко не сразу, десятник, взявший его за взятку, был разжалован в рядовые. Он носил на поясе посеребряный кинжал, хвастался связями. Пока не попал на ночные учения.

— Не могу! — завыл он, увязая в трясине. — Мои сапоги из кордовской кожи!

— Сними их, — сказал я спокойно. — Или их снимут с тебя.

Когда он отказался, солдаты сами стащили с него обувь. Босой, с окровавленными ногами, он дополз до лагеря последним. В его карточке появилась запись: «Негоден. Перевести в обоз».

Арбалетчики не прощали слабости. Они спали вповалку на соломе, ели из одного котла похлебку с ячменем. Если кто-то пытался выпросить лишний кусок — остальные били его ложками по голове. Жестоко? Да. Но в бою они прикрывали друг друга как братья.