Ирландия. Тёмные века 1
Шрифт:
— Продавать будем через монастыри, — объяснил я совету, разложив на столе карту. — Скажем, что папирус освящён самим святым Патриком. Пусть думают, что это божий дар.
Келлах, сидевший в углу, усмехнулся:
— А если спросят, почему пахнет тухлой рыбой?
— Скажем, что это аромат смирения, — парировал я.
Первые покупатели пришли сами. Купец из Лагора, толстый мужчина с перстнями на всех пальцах, уставился на образец, как на реликвию.
— И это... дешевле пергамента? — он потрогал лист, боясь помять.
— Втрое, — ответил я, поправляя плащ с вышитым дубом. — Но
Он купил весь груз, даже не торгуясь. А через неделю вернулся с заказом на ещё три каравана.
Проблемы не заставили себя ждать. В мастерскую ворвался Гофрайд, его лицо было белее мела в котлах.
— Чернила впитываются! — он швырнул на стол свёрток. На папирусе расплылись синие пятна, превратив указ о налогах в абстрактную картину.
— Добавь больше клея, — проворчал я, разминая переносицу. Голова гудела от бессонных ночей. — И пусть писцы проверяют каждый лист.
— Клея не хватает! — он заломил руки. — Рыбаки требуют плату за чешую, а монахи жалуются на вонь из мастерской.
Я вздохнул, глядя на дымящиеся котлы. Прогресс пах не ладаном, а гнилью и потом.
— Дай рыбакам право бесплатно торговать в порту. А монахам... — я усмехнулся, — скажи, что вонь — это испытание веры.
К зиме папирус стал валютой. Им платили налоги, его меняли на оружие, им писали любовные письма и военные приказы. В Гаррхоне открылась первая «школа писцов», где детей учили выводить буквы на шершавых листах.
А однажды утром ко мне привели викинга — рослого драккаровца с медной серьгой в носу. Он бросил на стол мешок с серебром и тыкнул пальцем в тюк с папирусом.
— Хальфдан хочет знать секрет.
Я улыбнулся, разворачивая лист.
— Скажи своему конунгу, что секрет в молитвах. Много молитв.
Он ушёл ни с чем. А мы начали строить вторую мастерскую — подальше от берега, где не слышно воплей рыбаков.
Папирус не был совершенен. Он крошился по краям, вонял рыбой и тиной и требовал тонн камыша. Но это было по современным меркам чудо. Как первый крик ребёнка в мире, где все ещё часто писали кровью.
Глава 19. Надёжный тыл
Когда аббат Колум вызвал меня в свою келью, я уже знал, о чём пойдёт речь. Восемнадцать лет — возраст, когда послушник должен либо принести вечные обеты, либо покинуть стены монастыря. Я стоял перед ним, ощущая холод каменного пола сквозь тонкие подмётки сандалий, а он, как всегда, сидел за столом, заваленным свитками. Его пальцы, иссохшие от возраста и чернил, водили по строке псалма, будто выискивая в буквах ответ на невысказанный вопрос.
— Бран, — голос аббата звучал тише шелеста пергамента. — Ты верно служил Господу, но пришло время выбрать: принять постриг или уйти. Если останешься — келья, молитвы, послушание. Если нет… — Он поднял на меня взгляд, и в его глазах, серых, как осеннее небо, мелькнуло что-то похожее на грусть. — Ты можешь приходить, когда захочешь, но ночевать здесь больше не будешь.
Я закрыл глаза, пытаясь представить себя в чёрной рясе монаха, с бритым тонзуром, повторяющим задымленные фрески скриптория.
Но вместо этого передо мной вставали чертежи дорог, арбалетов, печей… Руки сами тянулись к углю, чтобы рисовать, а не к чёткам.— Мой путь не здесь, святой отец, — выдохнул я, и эти слова прозвучали как приговор самому себе.
Аббат кивнул, будто ожидал такого ответа.
— Тогда пусть Господь благословит твои дела. Но помни: дверь обители для тебя всегда открыта.
Рясу я не снял — привык к её грубой шерсти, скрывающей худобу, да и люди уже не видели меня иначе. «Брат Бран» — так звали меня и в кузнице, и на стройке дорог. Но теперь мне предстояло найти новое пристанище.
Руарк, узнав о моём решении, хмыкнул и махнул рукой в сторону замка Гаррхон:
— Бери любую комнату. Стену проломить, если надо — лишь бы не ютился в конюшне.
Но я отказался. Мне хотелось место, где всё будет подчинено моей воле — от высоты потолка до расположения очага. Места, где сырость не съест чертежи, а плесень не превратит книги в труху.
Строительство началось на окраине Глендалоха, у подножия холма, где весной цвел вереск. Первым делом я начертил план на куске берёсты — прямоугольник с высоким фундаментом, двускатной крышей и печью в центре. Плотники, собравшиеся вокруг, крутили головами, будто видели схему драккара, а не дома.
— Зачем пол поднимать на три фута? — спросил старший, Торгал, мужчина с руками, толще дубовых сучьев. — А ну как ветер сдует?
— Сырость, — объяснил я, тыча пальцем в чертёж. — Вода с холма стекает, земля мокрая. Фундамент из плитняка, промазанных глиной с известью — и пол останется сухим.
Они переглянулись, но взялись за работу. Камни добывали в карьере у Слив-Блум, таскали на телегах, скрипящих под тяжестью. Фундамент рос медленно, будто каменный пояс, опоясывающий будущий дом.
Стены решили ставить из дубовых брёвен — не рубить, как обычно, а складывать в сруб, прокладывая мхом. Плотники кряхтели, сверяясь с моими отметками:
— Щели будут! Дождь намочит!
— Конопатить будем, — бурчал я, показывая, как забивать промежутки паклей. — И штукатурить снаружи глиной, смешанной с соломой.
— Соломой? — Торгал сморщился. — Зачем такие сложности?
— Зато тепло будет держать. А сверху побелим известью — и вид будет, и плесень не съест.
Крышу крыли черепицей — плоской, обожжённой в печи гончара. Солома, конечно, дешевле, но я помнил, как в монастыре крысы грызли её, а зимой снег забивался в щели. И как она гнила от постоянных дождей. Черепицу укладывали внахлёст, скрепляя деревянными шпунтами. Дождь стучал по ней, как по барабану, но внутрь не просачивалась ни капля.
Больше всего споров вызвало «отхожее место». Я нарисовал гончару Энгусу схему унитаза с водяным затвором. Он вертел в руках чертёж, будто это рунический камень, и хмурился:
— Ты хочешь, чтобы я слепил горшок с коленом? Да он треснет при первом обжиге!
Пять раз он делал самое высокотехнологичное изделие во всём мире, пока не получил толстостенную чашу с изогнутой трубкой. Установили её в маленькой комнатке, пристроенной к задней стене. Трубу из глины покрытой глазурью провели в выгребную яму, засыпанную щебнем и пеплом.