Красноармеец Горшечников
Шрифт:
– Ничего, - Гарька засмеялся, кровь прилила к щекам. Он прибавил скорость, выкатил на широкую улицу, лихо развернулся. В проулке маячил взволнованный шофёр.
– Езжай обратно, - сказал Ромка.
«Форд», плавно снижая скорость, повернул обратно. Шофёр погрозил Гарьке кулаком. Гарька ответил ему счастливой улыбкой. Внезапно из калитки выскочил Зуб, зарычал и бросился на автомобиль, будто хотел остановить его грудью. Горшечников выжал педаль, одновременно рванул рычаг ручного тормоза; машина резко встала, содрогнувшись всем корпусом; Гарька ударился о руль, только рёбра сбрякали. Улизин, зачем-то начавший
– Отойди, убоище!
– Шофёр замахнулся на пса, выволок Гарьку из автомобиля.
– Что ж ты, поганец, делаешь?
– Мы прокатиться хотели…
– Под трибунал тебя отдам! Вот там тебя прокатят!
– Нечего было автомобиль бросать где попало.
– Ромка, кряхтя, поднялся. Осмотрел ствол винтовки.
– Мать-перемать!
– Помял?
– А то нет. Прямо на неё брякнулся. Эх, голуба моя, отвоевалась! Ну, Горшечников! Водитель из тебя, как из лягушки красный командир!
– Прости…
– Бог простит.
– Ваше счастье, что машина цела, - буркнул шофёр, - а то бы сделал из вас чучелы соломенные, конникам для тренировки.
Он дал по газам и умчался, оставив после себя облако сизого вонючего дыма.
Друзья переглянулись.
– Зуб виноват, - великодушно сказал Ромка.
– Тоже, сторож выискался. У, зверь бобруйский!
– Он замахнулся кулаком.
Пёс заскулил, не понимая, в чём он виноват.
– Придётся брать коней, - проговорил Гарька подавленно.
– Что ж я Фильченко скажу? Пока от него новой винтовки допросишься, все потроха вынет.
– Возьмёшь мою, к Фильченко я сам пойду.
Друзья побрели на конюшню.
Златоверхов поджидал их, картинно облокотившись о перила. Увидев друзей, он сделал утомлённое лицо (дескать, сколько можно дожидаться), вынул портсигар, намереваясь закурить. Сзади набежала радостная баба - «Усиленный дали!», - толкнула поэта в корму. Златоверхов сделал журавлиный пируэт; портсигар ляпнулся в месиво бывшей клумбы. На рассыпавшиеся сигареты кинулись уличные мальчишки, расхватали их вмиг и давай бог ноги.
Ромка спешился, поднял портсигар.
– Нате. Хорошо, что из соломки, а не золотой, а то бы и его упёрли, стервецы. Вы верхом?
– Мне обещали автомобиль.
– Златоверхов осмотрел Ромку с макушки до подмёток, будто надеялся найти автомобиль у него в кармане.
– Мы вам возьмём извозчика, - быстро сказал Гарька, - а сами обок поедем. Неужто и вправду на вас кто-то покушается?
– Вы недооцениваете силу поэтического слова.
– Златоверхов отбросил кудри со лба.
– Что вы, я очень даже… дооцениваю. Я даже сам сегодня ночью сочинил одно стихотворение. Прочитать?
– Гарька с надеждой покосился на поэта.
Тот снисходительно кивнул.
Гарька прочистил ставшее наждачным горло, заложил руки за спину, выпрямился и начал:
– Как подойти и как сказать,
Что сердцу плохо без тебя,
Вот иссякают силы ждать:
И лицезреть мне так обидно
Тебя в толпе чужих людей.
Как скрыть мне боль - её же видно,
А с болью жить ещё больней.
И почему я вдруг влюбился
В тебя, и больше ни в кого?
Чтоб сердце,
так любя, томилось,Душе же было тяжело.
Такая жизнь. Страдать мне вечно
И каждый день тебя всё ждать,
Когда полюбишь - неизвестно,
Придётся мне стихи писать. * 23
– Здорово!
– искренне проговорил Ромка.
– Полагаю, вы сочинили эти стихи для девушки?
– Златоверхов усмехнулся.
– Лучше почитайте ей Пушкина, иначе ваша девушка испугается и убежит. Может быть, кухарка и может управлять государством, но поэтический талант даётся не каждому.
Гарька стоял как оплёванный.
– В стихе злободневнее не фигурность, а богатство начинки, - высказал своё мнение Ромка.
– Стихи - не пирог, молодой человек, - сказал Златоверхов.
– Принесите мне папиросы, будьте добры. На столе в моём кабинете пачка «Иры». Буду ждать вас здесь.
Он отвернулся. Гарьке мучительно захотелось двинуть ему по смазливой физиономии. Он молча повернулся и пошёл по грязной лестнице, глядя в ступеньки.
– Он тебе просто завидует, - утешил его Ромка.
– Сам-то замысловато пишет, с загогулинами, то фонарь у него на аптекаршу похож, то груши на грачей. А про чувства ничего. А народу, между прочим, про чувства тоже интересно! Может, народ тоже хочет выразить свою любовь без этих там всяких. Ты мне свой стих запиши.
– Тебе нравится?
– Гарька приободрился.
– А то! Был бы я бабой, тут же бы и размяк.
В лито дева с чудными оленьими глазами двумя указательными пальцами тыкала в клавиши пишмашинки.
– Где кабинет Златоверхова?
– За шкаф пройдите. Как пишется «технический» - через «чи» или «ща»?
– «Тихнитщицкий», - добросовестно продиктовал по буквам Ромка.
– Спасибочки.
Дева вырвала лист из машинки и удалилась, покачивая бёдрами.
Гарька с Ромкой протиснулись за шкаф с оторванной дверцей, в закут, от края до края заполненный столом красного дерева и заваленный бумагами.
Гарька снял верхний слой бумаг (поэма, театральные афишки, какие-то замусоленные листки).
– Вот… Что такое? Ромка, погляди!
Улизин прислонил винтовку к шкафу, подошёл и длинно свистнул.
– Хлебные карточки!
* * *
– Может, это его?
– Что, все? Да тут на целый полк хватит. Спекулянт он, Гарька. Надо идти в Чека.
– Не советую, молодые люди.
Гарька схватился за кобуру. Лохов-Златоверхов повёл дулом ромкиной винтовки.
– Как глупо с моей стороны было послать вас сюда. Совсем забыл про карточки. Не двигайтесь. Впрочем… - Голубые глаза заволоклись грустью.
– Можете двигаться. Для вас это ничего не изменит.
– Бросьте, - сказал Гарька.
– Сдадитесь сами - будет вам снисхождение.
– Я на ваше снисхождение не рассчитываю… хамьё неумытое!
– Лохов злобно улыбнулся.
– Разве только на снисхождение в Аид?
– Он засмеялся, довольный каламбуром.
– Однако это снисхождение я устрою вам раньше.
– В человека стрелять - не рифмы складывать.
– Гарька незаметно повернулся боком.
– Вам хоть раз доводилось убивать?
– Ах, мой наивный мальчик!
– Лохов засиял белыми зубами.
– Кто, по-твоему, объявил большую охоту на комсомольско-коммунистскую шваль нашего благословенного города?