Курсант Сенька. Том 2

— Ну что? К речке? — предложил Макс. — Искупаемся?

И я только собрался встать, как подкатила телега. На ней парни из Ольховки — местные забияки. Вперёд выставился Стас Орешкин — здоровенный детина с наглой ухмылкой и бритым затылком.

— О-о-о! — заорал он на всю улицу. — Смотрите-ка! Берёзовские интеллигенты собрались! Один в торговом, другой в сельхозе… Чего ждёте? Медалей?

— Проезжайте мимо, Стасян, — спокойно сказал я и поднялся навстречу. — Не нарывайтесь.

— А мы и не нарываемся, Сеня! Мы ищем справедливость! — ухмыльнулся Орешкин и спрыгнул с телеги. За ним ещё шестеро таких же гоголей.

— Слышал я, у вас тут самогонщиков ловят… Твой батя тоже варит? Или только чужие?

У меня внутри всё вскипело. Борька сжал кулаки, а Макс побледнел.

— Повтори! — тихо бросил я и шагнул к нему.

— А что повторить? Что твой отец самогонщик? Или что вы тут все…

Он не успел договорить — мой кулак встретил его челюсть так быстро, что даже мухи не успели жужжать. Орешкин пошатнулся, но устоял. А дальше всё смешалось — крики, удары, пыль столбом… Их было семеро против нас четверых. Но мы дрались не за победу — за честь.

— Пацаны! К сараю! Там палки! — выкрикнул я сквозь грохот и бросился к деревянному сараю за ДК.

Мы рванули туда гурьбой — хватали что попало — доски, палки, черенки. Я первым делом урвал черенок от лопаты, остальные тоже не зевали.

— Борька, бери слева! Мишка, справа! Макс, тыл держи! — рявкнул я.

Ольховские лезли напором, но теперь силы были почти равны. Не просто кулаками — теперь у каждого в руках весомый аргумент. Первого я встретил тычком в живот — коротко, точно. Второго поддел ногой — тот рухнул в пыль. Длинная палка — это тебе не кулак. Борька же, хоть и неуклюжий, дрался как ломовой конь. А Мишка вертелся юрко, будто уж на сковороде. Макс, хоть и не боец, махал палкой отчаянно — так и ударил кого-то по плечу.

— В кольцо их! — орал Стас, но его дружки уже пятятся. Не до геройства.

Я понял — сейчас или никогда. Рванул вперед, полоснул Орешкина по ногам — он рухнул на землю. Навис над ним и черенок прижал к его груди.

— Еще раз про моего отца заикнёшься?

— Не… не скажу! — прохрипел он.

— И в Берёзовку больше ни ногой?

— Не сунемся…

— Тогда катитесь отсюда! Чтобы духу вашего не было!

Ольховские поднялись, кое-как залезли в телегу и укатили прочь, даже не оглянулись. Мы стояли посреди двора — мокрые, злые и счастливые. Макс вытирал кровь с разбитой губы. У Мишки на костяшках кожа лоскутами.

— Вот это да… — выдохнул Борька. — Думал, нас порвут.

— А я знал, что выстоим, — усмехнулся я.

— С чего вдруг? — удивился Макс.

— Потому что мы за своё стояли, а они просто хулиганы.

Вечером же мы уже сидели в лодке посреди реки. Солнце клонится к лесу, вода золотится. Борька лениво грёб веслом. Мишка болтал ногами за бортом. А Макс растянулся на досках и глаза прикрыл.

— Хорошо всё-таки, что мы разные, — сказал я негромко. — Каждый своё ищет. Но когда надо — вместе держимся.

— Да, — отозвался Макс. — И хорошо, что ты с батей поговорил. Мужик ты!

— Время сейчас такое… — я вздохнул. — Всё меняется. Главное себя не потерять.

Лодка покачивалась на воде, а где-то вдали кричали птицы. Я же смотрел на закат и все думал — жизнь это не только учёба да строевая на плацу. Это когда можешь защитить своих. И когда знаешь, за что дерёшься, то обязательно выстоишь.

Тем временем

Яркое солнце беспощадно плавило асфальт, когда поезд с протяжным, будто уставшим, свистом подкатывал к перрону. Коля Овечкин, подтянув ремень и поправив потертый вещмешок на плече, шагнул на знакомые бетонные плиты вокзала. Два года в военном училище не прошли даром — спина у него стала прямой, походка — уверенной, но в глазах все еще плясал тот самый мальчишеский огонёк, что когда-то зажигался по возвращении из пионерского лагеря.

У выхода его ждала мать. Лилия Борисовна теребила в пальцах тонкий ситцевый платочек, будто пыталась унять тревогу. За эти месяцы она заметно постарела — серебро в волосах стало гуще, морщинки у глаз прорезались глубже. Но улыбка — та самая, домашняя, тёплая, как свежий хлеб, — осталась прежней.

— Коленька! — всхлипнула она и бросилась к сыну, забыв обо всём на свете.

Коля крепко прижал мать к себе. Она дрожала от волнения, а от неё пахло родным запахом пирога — значит готовила.

— Мам, ну ты чего… — пробормотал он вполголоса, смущённо оглядываясь по сторонам. — Люди ведь смотрят.

— Пусть смотрят! — сдавленно выдохнула Лилия Борисовна и только крепче вцепилась в сына.

— Пойдём домой, мам. Я с дороги устал, — Коля взял её под руку.

Но по пути Лилия Борисовна не умолкала ни на минуту — словно боялась, что если замолчит, сын снова исчезнет. Рассказывала про соседей, про работу, про то, как Марья Ивановна с третьего этажа интересовалась его успехами.

— А помнишь, как ты в детстве с вокзала всегда бегом бежал? Всё тебе автобус был ни к чему! — засмеялась она. — А теперь вон какой взрослый…

Коля молчал, слушал родной голос и ловил запахи детства — пыль от тополей, горячий асфальт, дым заводских труб. Город не изменился — всё те же пятиэтажки с облупленной штукатуркой, те же дворы с песочницами и турниками. А когда вошли в дом, пахло наваристым супом и свежими огурцами. Лилия Борисовна суетилась на кухне, накрывая стол.

— Садись скорей, Коленька. Твой любимый суп сварила — с мясом! Не то что у вас в столовой наверняка…

— Да нормально кормят, мам, — усмехнулся Коля, развязывая шнурки. — Не жалуюсь.

За столом разговор лился неспешно. Мать расспрашивала про учёбу, про товарищей по курсу, про командиров. Коля отвечал коротко, но в каждом слове сквозила радость — он дома.

— Знаешь что, Коленька… — сказала Лилия Борисовна и налила ему стакан компота из вишни. — Может, завтра сходим в кино? Как раньше.

— Конечно, мам. А что ещё новенького в городе?

— Да что тут… — вздохнула она. — В парке новый аттракцион поставили — «Колесо обозрения». Вся молодёжь туда ходит. А ещё кафе-мороженое открыли на площади — теперь там всегда очередь.

Коля улыбнулся — дома всё было по-прежнему и всё чуть-чуть по-новому. Следующие же дни промчались, как электричка на перегоне — не успел оглянуться, а уже вечер. Коля с матерью ходили в кино, в зале пахло свежим лаком и чужими пирожками. Потом гуляли по Центральному парку. Коля, будто мальчишка, задерживался у каруселей, смотрел на сверкающие качели — сердце щемило от воспоминаний — вот здесь когда-то отец катал его на плечах, а рядом мать смеялась до слёз.

А затем в книжном магазине Коля выбрал для Лилии Борисовны книгу. У полки оба замолчали — вспомнили, как отец вечерами читал вслух, а потом спорил с соседями о прочитанном. Но молчание не было тяжёлым — скорее тёплым, родным.