Курсант Сенька. Том 2

— Джордж, — Рейган отложил бумаги и посмотрел на Шульца пристально. — Этот Горбачёв… наши говорят, он не из той породы, что Брежнев или Андропов. Может быть гибче.

Шульц поправил очки — жест машинальный, но в нем была вся суть момента.

— Мистер Президент, гибкость опасна для нас обоих. Горбачёв молод, амбициозен и пришёл с лозунгами перемен. Но не забывайте — его воспитала та же система, что породила Сталина и Брежнева.

Но в этот миг ни один из них не знал — за этими стенами начинается игра без права на ошибку. В Женеве 1985 года дышала история — и каждый вдох мог стать решающим. Рейган поднялся из глубокого кресла и подошёл к камину. Пламя плясало в его глазах, отбрасывая на лицо багровые отблески. На миг президент показался уставшим стариком — но только на миг.

— Знаешь, Джордж, — тихо бросил он через плечо, — я всю жизнь воевал с коммунизмом. В Голливуде, в Сакраменто, теперь — здесь. Но если быть честным… Всю жизнь я мечтал о мире без ядерных ракет. Если хоть малейший шанс есть, что этот русский думает так же…

Шульц не дал ему договорить — голос его резал воздух, как сталь.

— Господин президент, мы не имеем права на иллюзии. Советский Союз тратит на оборону почти четверть своего бюджета. Их экономика едва держится на плаву, но армия растёт. Наша СОИ — их ночной кошмар. Они знают — в этой гонке им нас не догнать.

Рейган кивнул, но мысленно был далеко. Перед глазами стояли письма от простых американцев — матери писали о страхе за детей, старики — о тревоге за завтрашний день. Ядерная угроза вползала в каждый дом, в каждое сердце.

А в это время в главном зале особняка кипела работа. Швейцарцы — точные до педантизма — проверяли каждую мелочь. Стулья выровнены по линейке, температура под контролем, охрана готова к любой неожиданности. За окнами клубилась толпа журналистов — камеры и микрофоны ловили каждое движение у входа.

И в первый день встречи начался с ритуала — рукопожатие у порога особняка. Два лидера — Горбачёв и Рейган — сжали друг другу руки крепко, чуть дольше протокола. Горбачёв улыбался широко и открыто — не скрывая волнения. Рейган отвечал своей фирменной голливудской улыбкой — оба знали цену этим жестам.

Но настоящая битва началась за закрытыми дверями. Первыми шли официальные заявления — каждая сторона выкладывала свои карты на стол.

— Господин президент, — начал Горбачёв, и в его голосе звучала сталь молодого реформатора, — наши страны вкладывают безумные деньги в оружие, пока миллионы людей голодают и болеют. Разве это не безумие?

Рейган слушал внимательно, не сводя взгляда с собеседника. Горбачёв говорил страстно, почти с вызовом. Но Рейган помнил слова советников — советские лидеры умеют играть на публику.

— Господин генеральный секретарь, — ответил он жёстко, — я тоже хочу мира. Но мир должен строиться на свободе и справедливости. Пока ваша страна поддерживает войны в Центральной Америке, держит войска в Афганистане и подавляет свободу в Восточной Европе — о доверии говорить трудно.

В комнате повисла тишина — плотная, как дым после выстрела. Переводчики спешили уловить не только слова, но и напряжение между строк. Горбачёв невольно сжал кулаки под столом — этот жест не ускользнул от взгляда Рейгана.

Два мира встретились лицом к лицу. И каждый знал — за этими дверями решается судьба планеты.

— Мистер президент, — начал Горбачёв, отчётливо выговаривая каждое слово. — Мы можем до бесконечности обмениваться упрёками. Но разве не лучше подумать о том, что нас объединяет? Мы оба — отцы, деды. И оба хотим оставить после себя мир, где дети не боятся ядерной ночи.

Рейган замолчал. Его взгляд стал тяжёлым, почти изучающим. В этот миг он увидел перед собой не врага, а человека — усталого, но не сломленного.

— Вы правы, — наконец сказал Рейган негромко. — Давайте попробуем говорить о будущем, а не о прошлом.

Переговоры же шли до позднего вечера. За закрытыми дверями особняка обсуждали контроль над вооружениями, Афганистан, права человека, торговлю — темы, на которых ломались копья и дипломатов, и генералов. Позиции расходились резко, но между двумя лидерами постепенно возникало нечто большее, чем дипломатия — искра взаимного уважения.

А на следующий день произошёл эпизод, который потом назовут поворотным моментом всей встречи. Во время короткой паузы Рейган предложил прогуляться по саду. Женевский ноябрь был прохладен и прозрачен, над озером висел лёгкий туман, а вдалеке белели Альпы.

— Михаил, — впервые перешёл на имя Рейган, — позвольте рассказать одну историю. Когда я был губернатором Калифорнии, часто летал на вертолёте над Лос-Анджелесом. Смотрел вниз и думал — миллионы людей живут своей жизнью, мечтают о счастье для семьи. Русские, американцы, китайцы… Разве наши мечты так уж различны?

Горбачёв шагал рядом молча. Его лицо стало задумчивым, даже жёстким.

— Рональд, — произнёс он наконец, — в детстве я жил в деревне на Ставрополье. Мой дед прошёл через гражданскую и Великую Отечественную войны. Он говорил — «Миша, война — это когда матери плачут на всех языках одинаково». Я никогда этого не забывал.

Они остановились у перил террасы. Внизу лежало озеро, за ним — снежные пики. Протокол исчез и остались только два человека с грузом мира на плечах.

— Михаил, — Рейган говорил тихо и твёрдо, — несмотря на все разногласия, я верю в вашу искренность. Я готов работать вместе ради мира.

— Рональд, — ответил Горбачёв без тени улыбки, но с какой-то новой теплотой в голосе, — эта встреча уже изменила многое. Мы показали миру — диалог возможен. И это только начало.

А когда переговоры завершились, то оба знали — ни одна проблема не решена до конца. Но главное уже произошло — рухнула стена недоверия между двумя сверхдержавами.

В итоговом же коммюнике прозвучали привычные дипломатические формулы — о продолжении диалога, новых встречах, стремлении к миру. Но журналисты уловили главное — надежду… Надежду на перемены. И когда самолёты Рейгана и Горбачёва взмывали в небо над Женевой, оба лидера знали — они ещё встретятся. И тогда разговор будет уже не о противостоянии, а о будущем всего мира.

Тем временем

Стерлинг сидел в своем номере, склонившись над диадемой царицы Библоса, словно над картой затонувшего мира. Лампа бросала тусклый, желтоватый свет, и древнее золото вспыхивало в его ладонях призрачным пламенем. Камни в оправе мерцали, будто хранили в себе память о звездах, давно исчезнувших с неба. Он провел пальцем по тонким завиткам орнамента — металл был ледяной, неподкупный, как сама вечность.

— Черт побери… — выдохнул он, и голос его утонул в шелесте старого ковра. — Это же совершенство…

В углу комнаты, как черная глыба страха, стоял саркофаг Ахирама, накрытый тяжелой тканью. Даже под покрывалом он источал тревогу — давящую, липкую, почти осязаемую. Стерлинг пару раз подходил ближе, но каждый раз спина покрывалась мурашками, а ноги сами несли его прочь. Казалось, саркофаг смотрит на него сквозь века.

Но вдруг раздался стук. Стерлинг вздрогнул так, что чуть не уронил диадему. Он молниеносно спрятал ее под платком.