Лицо с обложки

Ноги и руки по-прежнему не шевелились. Я смогла немного повернуть голову. Увидела: руки примотаны проволочными петлями к спинке металлической кровати. Проволока впилась в кожу, кисти рук разбухли и почернели. Наверное, и ноги тоже… Я скосила глаза вниз, но ничего не увидела. В ногах металлической кровати рядом со мной сидел Брану.

— Ты настоящий или мираж?

Своего голоса я не услышала, но темная фигура Бритоголового вздрогнула и пошевелилась. Значит, не призрак.

Он встал и наклонился ко мне. Что-то хотел спросить? Что? Я плохо слышала… Но догадалась.

— Да, у меня тоже… Я ведь была с Райманом после Кати.

Брану смотрел на меня, смотрел.

— Сделан слабее, — попросила я.

Он понял. Поколебался, но ослабил проволочные петли.

Руки стали постепенно оттаивать, и сразу появилась боль — словно под ногти, до самой кости, мне тыкали иголки. Я закусила губы, чтобы не стонать. Но сознание меня не покинуло. Это была не та боль, от которой умираешь, эта боль означала — я жива, и я буду жить…

Брану сидел, обхватив руками голову, словно решал непостижимый вопрос. Потом резко поднялся и, не взглянув на меня, вышел за дверь. Я услышала его шаркающие шаги на лестнице. Там, наверху, хлопнула вторая дверь, и свет погас. Стало темно, словно я лежала с закрытыми глазами. Темно, как в космосе. Сколько я ни моргала, глаза нс привыкали к темноте, я ничего не видела. Я поняла, что нахожусь не в квартире на Потсдамском шоссе, что меня куда-то увезли, но любопытства не было: куда, зачем, что со мной будет…

День сто двадцатый

Меня посетил Райман. Его мучит вопрос: что я знаю о Кате? Увидев меня, он усмехнулся с чувством победителя. Наверное, мой вид вызвал в нем прилив энтузиазма. Он ткнул серебряным наконечником трости мне в грудь:

— Ты пытаешься меня обмануть. Никогда не поверю, что эта одноклеточная тварь что-то замышляла.

— Бацилла чумы тоже одноклеточная, — ответила я. — Чем меньше мозговых извилин, тем совершеннее орудие убийства.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Райман. — Не виляй хвостом, говори.

— Я ничего не хочу тебе говорить, Павел! Я просто думаю о Кате. В последнее время она странно себя вела. Неужели Май ничего не рассказывала? Ну да, она же боится тебя до смертной дрожи. А мне на тебя плевать. Я узнавала у Манфреда, ВИЧ в первую очередь поражает мозг, а уже потом иммунную систему… Даже отсутствие антител крови не означает, что человек не инфицирован. У одной трети ВИЧ-инфицированных вообще — не появляется антитела. А Катя в последнее время вела себя очень странно. И как тут отличить больного от здорового? А никак. Больные даже могут быть донорами…

Райман презрительно фыркнул:

— Бред! — но не ушел.

Что-то его настораживало, что-то вроде совести — нет, не совести, а животного инстинкта самосохранения — подсказывало прислушаться к бормотанию полудохлой рабыни…

После ухода Раймана меня избили обрезками резинового шланга, но когда я плюнула кровью в морду одному костолому, он закрылся руками, заорал и бросился наверх, промывать глаза. Второму я сказала:

— Только подойди. Сдохнешь, как хозяин. Закопают в одну яму.

Больше они меня не трогают.

День сто двадцатый

Я пришла в себя от звуков человеческого голоса.

Они стояли надо мной с обрезками резиновых шлангов в руках и совещались, что делать.

— А если она права?

Их тоже что-то волновало.

— Она знает, как его открыть.

— Алекс…

— Она была с ним?

Они долго шушукались надо мной, потом слегка побили шлангами по полу и пошли наверх. Крысы бегут с тонущего корабля…

Я пыталась отыскать в себе хоть капельку эмоций, но меня охватило полное равнодушие. Какая разница, что будет после того, как я умру? Что станет с Лорой, с Райманом? Как будут жить без меня мои близкие? Что нового произойдет на планете? Мир, война, землетрясение… Это все не имеет значения.

— Смерть — это тот экзамен, который не пересдашь, Зинаида Семеновна! — сказала я пожилой директирисе, тенью стоявшей в углу.

Она качала головой и улыбалась. Потом я поняла, что это моя Смерть.

День сто двадцатый

Хозяин отправил ко мне Лору. Она боялась приблизиться, так и осталась стоять у двери и смотреть на меня круглыми голубыми глазами. Красивенькая глупенькая девочка. Она пыталась объяснить то, что сделала.

Шептала:

— Мне пришлось… Меня заставали, но ты не бойся, я тебе помогу…

— Ты бойся! — предупредила я ее. — Бойся его костоломов. Крысы бегут с тонущего корабля. Они думают, что ты знаешь, как открыть сейф.

Лора похлопала глазами:

— Но ведь я ничего не знаю.

— Они думают, что знаешь.

Уходя, она спросила:

— Зоя, правда? Неужели я тоже больна?

— И ты тоже.

Она заплакала.

— В моей комнате лежит Катин журнал, — сказала я. — Под обивкой стула, там, где телефон. Покажи его Райману.

Все еще день сто двадцатый

Или тридцатый?

Или двухсотый?

Я потеряла чувство времени… Но какая разница, когда я умру — вчера, сегодня или завтра?

Пришел Брану. Ослабил проволочные петли. Теперь мои руки и ноги связаны только для видимости. Но какая разница? Шевелиться я уже не могу. Брану поднял меня, усадил, поддерживая за спину. Дал попить. Сказал на ухо:

— Не бойся. Я тебя увезу.

Я сначала допила до капли. Потом сказала:

— Где умирать, какая разница? Здесь быстрее.

Брану посмотрел на меня глазами побитой собаки.

Дверь приоткрылась. На пол упала полоска света, на ней нарисовалась чья-то тень. Затем в дверь просунулась голова. На меня сверху вниз смотрело вытянутое от любопытства, совершенно незнакомое девичье лицо. А я смотрела на него.

Не знаю, долго ли мы так усматривали друг друга. Затем раздался голос:

— Помоги!

Не уверена, что это произнесла я. Даже не уверена, на каком языке прозвучала просьба. Но голова кивнула, и за ней в щель просунулось все тело. Я уже ничему не удивлялась.

Совершенно незнакомая девушка подошла ко мне и проворно размотала проволоку. Затем, жуя жвачку, уставилась на меня любопытными серыми глазами.

— Ты кто такая? — спросила она по-русски. — Че ты тут делаешь? Я по-немецки нихт фершейн. Ты меня понимаешь? Че тут ваще такое происходит? А те, наверху, кто они?