Любовь хранит нас
Шрифт:
— Как Надежда? Вы ведь поддерживаете отношения? — прокручивая салфетницу на столе, задает вопрос. — Она еще в больнице?
Морозова, к огромному сожалению, попала в гинекологию, на сохранение. Надя, как оказалось, уже третий месяц в положении, а все дружное семейство спокойно ожидает второго малыша. В тот день, день ее рождения, когда Алешка невольно устроил мне психоэмоциональный краш-тест, у нее открылось небольшое кровотечение и они с Максимом, практически одновременно с нами, ургентно навестили дежурное женское отделение. Ей прописали строгий постельный режим, полный покой и стационарное содержание в течение некоторого, не слишком продолжительного, срока. Максим рвал и метал, когда Смирнов выкидывал свои коленца — сначала с той аварией, потом с
— Ее позавчера выписали. Вроде бы нормально, угрозы больше нет, но Макс перестраховывается и, растягивая щеки, дует на воду. У нее второй малыш — это же хорошо! — смущенно улыбаюсь, наблюдая за кислым выражением лица Смирновой. — Все ведь правильно. Зачем тянуть? Время, возраст…
Что с ней происходит? Я совсем не узнаю ее. Эту шуструю и заводную женщину. Подменили? Обидели или по неосторожности каким-то действием убили?
— Можно Вам задать, наверное, бестактный вопрос? Антонина Николаевна, Вы разрешите?
— Безусловно, Оля. Мне много лет, я к такому уже давно готова. Да и потом, что ты можешь бестактного у будущей свекрови спросить?
— Вы болеете? У Вас проблемы со здоровьем? Если я лезу не в свое дело, Вы можете осадить меня. Но, пожалуйста, ответьте. Если это личная тайна, которой Вы можете поделиться, то я клятвенно обещаю, что сберегу ее. Просто я Вас совсем не узнаю, — и тихо добавляю, — извините, Антонина Николаевна.
Она кривит губы, отводит взгляд, одной рукой прикрывает свои брови и глаза.
— Нет, детка. Нет. Вернее, — возвращается ко мне, — уже нет. Переболела. Понимаешь? Было и прошло. Очень много лет назад…
Поднимаю плечи и отрицательно качаю головой.
— Я… — она запинается и молча смотрит на блуждающие руки по белой скатерти на столе, — могу с тобой посекретничать? Мы же вроде родственники, Оля. Когда Лешка говорит «Смирнова», я странно дергаюсь, все время забываю, что это он тебя зовет. Пойми, пожалуйста, мне нужно выговориться именно с женщиной… М? — она как будто с последней надеждой смотрит мне в глаза. — Ты понимаешь, что я хочу сказать? С девочкой…
Нет! Ничего не понимаю и пожимаю неуверенно плечами.
— Два пацана, очень взрослых сына, Оль. Мальчишки, муж, старший брат, крестники, кругом одни мужчины. Наверное, кто-то скажет: «Повезло!». Я тоже думала, что все смогу. Я ведь Прокофьева, а в замужестве сильная и властная Смирнова, я — гордая женщина, уверенная и мудрая мать. Я… — она упирается локтями в стол и полностью скрывает в ладонях свое маленькое лицо. Слышу только, как невнятно шепчет. — У меня было два страшных выкидыша, Оля. Последний… С родоразрешением, если можно так сказать, просто выбил из седла. Уничтожил все мои мечты, растоптал на хрен долбаную веру. Размазал по пространству, угробил меня, убил, как женщину, как человека. Господи, мне кажется, Смирнов до сих пор с ненавистью смотрит мне в глаза. Третий ребенок… Он ведь обещал троих, а слово не сдержал. Или это моя вина… А?
Заплаканное лицо, утраченная или призрачная надежда, отпечаток непередаваемого словами горя… Что с ней произошло? За что она кается передо мной, за что так сильно переживает, что гложет и не дает спокойно спать?
— Простите, но я не понимаю. Вы очень сумбурно рассказываете, — оглядываюсь по сторонам в поисках официантки, а найдя ее, подзываю и тихо прошу. — Пожалуйста, принесите нам негазированной воды.
Девушка спешно удаляется, а мать Алеши смотрит странным задумчивым взглядом мимо меня, как будто бы моем присутствие не замечает.
— Девочка погибла при рождении, Оля. Мертворожденная. Во время родов, тридцатая неделя. Я… Господи! Не доносила, понимаешь? Наверное, это все-таки моя вина.
Девочка? Маленькая крошка? Сестра? У Алексея была младшая сестричка?
—
Мне очень жаль, — пытаюсь взять ее за руку. — Не плачьте, Антонина Николаевна, пожалуйста. Вам нельзя. Не надо расстраиваться. Я Вам очень-очень сочувствую.Она переводит отсутствующий взгляд и блуждает медленно по каждой черточке моего лица.
— Я вижу дочь сейчас. Господи! Каждый раз! Понимаешь, Оля? Смотрю в твои глаза и вижу взгляд своего ребенка. Ты кареглазая, смугленькая, почти как Смирный. Господи! Извини, пожалуйста, я не сошла с ума, хотя поползновения в то время были. Но не дай Бог… Никому! Никогда! Нет такой вины, за которую так люто нужно женщину карать и ненавидеть. А он… Смирный точно ненавидел меня.
— М-м-м, — непроизвольно складываю руки в кулачки и подношу ко рту — только бы не разревется, не показать уязвимость и не дать чертову слабину. Сейчас я буду просто ее слушать, а вслух ни единого звука не произнесу.
Нет! Я все уже забыла! Зализала свои раны! Залечила, склеила и сшила внутренний-наружный шов. Твою мать! Я уже проехала эту «вынужденную» остановку! Все пережила, смирилась! Пошла дальше. Зачем именно сейчас мне весь этот разговор?
— Это поздний возраст, Оль, я так думаю. Мне было сорок три года. Это ведь откровенная блажь. Уже есть двое здоровых детей. Восемь и пять лет. Зачем? Врачи нам не рекомендовали, по-моему, с меня смеялись в клинике. Максим не торопился, словно предчувствовал и не хотел. Ну, а потом вдруг, две четкие ярко-синие полоски, подтвержденное состояние, тщательный осмотр и строгий акушерский учет. Все было хорошо… Я, — она со всхлипом громко сглатывает, — не знаю, что со мной потом произошло.
— Вы перенервничали? Это ведь возможно? И потом, может быть, ребенок был не совсем здоров.
По-моему, я проецирую себя на аналогичную ситуацию? Стоп! У тебя, «Климова», было все совсем не так…
— Сережка, младший сын. По возрасту, но не по содержанию. Тут, скорее, он главнее! Там была тяжелая беременность, впрочем, как и полученный по факту живой результат. Он — странный человек с весьма увесистым характером и, в отличие, от Лешки, не совсем контактный малый, не рубаха-парень, он с большими трудностями и колоссальными препонами сходится с людьми. Нет-нет, ты не подумай, что там какие-то эмоциональные отклонения, но Сергей как будто с самого детства на прочность испытывает сам себя. Чем сложнее, тем ярче у Сережи впечатления. Он и меня в день своего рождения изрядно потрепал — срочная внеплановая операция, общий наркоз, кесарево сечение. В результате — огромный шрам на пузе и прекрасный здоровый сын…
Шрам на пузе? Шрам! Долбаное кесарево сечение! Алексей тогда спросил:
«Где твой ребенок, Оля? Что с ним? Климова, где твой сын?».
Он… Господи, Смирнов, все знает про меня. Знает, потому что видел аналогичную отметку у своей любимой мамы.
— … Лешка говорил, что мамин животик улыбается, а серьезный Сережа нос возносил и горделиво лепетал, что это центральный выход для ребенка — парадный ход наружу, в мир. Мальчишки! Что с них взять? Оль?
Смирнова замолкает и, по-моему, от меня чего-то ждет. Слов поддержки? Так их не будет! Я, действительно, не знаю, что в этом случае принято желать. Хорошего здоровья? У этой женщины оно навсегда потеряно! И физически, и эмоционально… Она испытала тяжелейший стресс! Или, может быть, не стоит понапрасну слезы лить — Ваша дочь на небесах и улыбается оттуда своей маме. Гнилое, слабенькое и очень самонадеянное утешение-пожелание.
— Мне очень жаль, Антонина Николаевна. Извините, я не знаю, что Вам еще сказать, — непроизвольно опускаю руки под стол и обнимаю себя внизу, в районе такого же хирургического рубца.
Плотно свожу бедра и до скрежета сжимаю зубы — только бы не заорать белугой на все это уютное кафе.
— Я напугала тебя? Ты очень странно выглядишь? Плохо себя чувствуешь?
Она встревоженно рассматривает меня. По всей видимости, это я ее сейчас пугаю:
— Нет-нет. Что Вы? Это жизнь, история, семейные тайны. Вы поделились одной со мной… Значит, доверяете.