Любовь хранит нас

Во второй раз приступ странной тахикардии настиг меня в провинциальном крошечном зале торжественной регистрации актов гражданского состояния, когда государственный представитель на корявом русском языке в третий раз задавала мне один и тот же вопрос:

«А для того, чтобы узаконить ваши отношения, я должна спросить вас, является ли ваша готовность создать семью подлинной, откровенной и свободной. Согласны ли Вы, Климова Ольга Сергеевна, стать женой Черненького Дмитрия Константиновича и… В болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас… Любить, уважать, следовать, оберегать…».

Она спрашивала и спрашивала, а я, как заговоренная на опрометчивый поступок, со стеклянным взглядом рассматривала ядовито зеленые панели в провинциальном ЗАГСе и перебирала пальцами плиссированную ткань. Нет, нет и нет! Он заставил меня — разве вы не видите? Принудил к, как оказалось позже, фиктивному и недействительному браку, шантажируя отцом и его не совсем кристально-чистой репутацией.

Сергей Петрович Климов был, к сожалению, не слишком разборчив в интимных отношениях после трагической смерти моей матери. «Он» утверждал, что доблестный пожарный воин имел неоднократные сексуальные контакты с его родительницей, а так как у нее наблюдались существенные проблемы с психикой и памятью, то это фактически извращение и самое настоящее изнасилование с очень отягчающими обстоятельствами. Господи, «он», улыбаясь и облизывая и без того слишком влажные губы, показывал мне фотографии сексуальных утех своей мамы и даже намекал на нашу родственную связь:

«Сука, мы с тобой, как брат с сестрой! Я трахаю родную кровь! Нравится, шалава, как я тебя деру? Иди сюда, стерва, я не кончил…».

Я чуть с ума не сошла, когда в очередной раз изливаясь в меня, он шептал на ухо, что в скором времени я понесу генетического урода. «Он» назовет его Сережа — в честь моего отца, а если вдруг «уродка» выйдет — тут только Оленька. Ему, мол, тяжело к другому женскому имени привыкать.

У Димы была «устойчивая», «постоянная», «пожизненная», «вечная» шизофрения — ранее слабоумие, полная социальная дисфункция, параноидный или фантастический бред. Опьяняющий психоэмоциональный коктейль! Такой вот жуткий, неизгладимый, черный факт, ужасное пятно на его не слишком долгой биографии. Мать щедро наградила его такой болячкой. Она страдала от того же самого недуга, но тщательно от всех скрывала эти чрезвычайно важные для его профессиональной деятельности сведения. Так, он без проблем, легко и без всякого напряга, прошел медицинскую комиссию и жесткий отбор в курсантство, затем блестяще окончил институт, но попал по распределению, увы, в очень неприятное место, в какую-то заграничную глушь с повышенным статусом опасности — внештатно-штатные чрезвычайные ситуации и бонусная гибкая система боевых действий, без скидок на неопытность и без надбавок за ненорматив. Тот самый полный фарш!

Первый, он же стартовый и ключевой, эмоциональный, нервный срыв у Димы произошел после жуткого инцидента, когда на пожаре погибли люди, все, как назло, гражданские. По пьяному лихому делу, по глупой неосторожности — семейство юных алкоголиков своими же руками устроило адское аутодафе. Сгорели заживо и задохнулись продуктами горения три человека — мать, отец и их грудной малыш. Димка дежурил, но, к сожалению, без сна и отдыха, уже вторые сутки — устал, естественно, потерял бдительность и трезвость в принятии решений, зато физическое и психическое истощение стопроцентно были с ним. Он с радостью схватился за командование немногочисленной специализированной частью, а по факту, на третьи сутки был вынужден подавать начальству рапорт с подробным объяснением, почему пожарные не вытащили из пекла вусмерть пьяных молодых людей. В тот день, вернее, ночь, по возвращении домой он с превеликим удовольствием и сумасшедшим роботизированным взглядом впервые очень жестко за страшную потерю на любимой службе отыгрался на мне, будущей молодой, измученной его приходами, жене. И это был первый тревожный звонок — мне следовало еще тогда уйти, но я же Климова! Я терпела, а потом… Еще, еще, еще… Вошло в привычку и отпечаталось смирением в моем сознании и даже на лице.

Его детские скулящие просьбы о новом назначении, о досрочном присвоении, о переводе рассматривались начальником части, как откровенная блажь и эмоциональное выгорание у неопытного бойца. Там, среди огромных дебелых аттестованных упырей он блеял жалким молочным ягненком, а дома, в общей комнате он превращался в адского пса и членом напополам разрывал меня. Когда-то Алексей задал мне вопрос, изнасиловал ли муж меня? Я ловко избежала позора и ответа, тем более что Смирнов не точно сформулировал и продолжительность действия некорректно употребил… «Он» регулярно, с завидным постоянством, физически и эмоционально издевался надо мной. Так что, да! Муж насиловал меня — простым присутствием в моей жизни, противным жалким скулежом, своими долбаными приходами и слезами после выматывающего до крови из влагалища секса. Есть ли оправдание всему этому? Его неизлечимый диагноз! А у меня? Финансовая зависимость, долбаная совесть, дурость и… Климовская сучья гордость. Вот и все!

Мы очень глупые создания! Мы — все! Мы — женщины!

Всегда не то и все, как правило, не так. То «у Вас дочь», но «я хотел бы сына», то ты — «соломенная кукла», то ты же, как это ни странно, «блудливая шваль», то «красавица и одалиска», то «стерва, сука, блядь». А как мы строим наши взаимоотношения? Это же отдельный разговор! Влюбляемся до одури и помрачения, но: то очень рано, то слишком поздно, то в чересчур хорошего, то в откровенное задрипанное чмо, особо одаренные фемины умудряются втрескаться даже в психически мимикрирующую тварь…

А в третий раз мое сердце навсегда остановилось после страшного телефонного звонка Суворовой Анастасии с короткой фразой:

«Алексей разбился на машине… Оля?».

Не верю! Врешь, сука! Этого не может быть!

Смирнов?

Мой Смирняга, мальчик-симпатяга?

Мой Алешка? Лешка? Алешенька? Мой Алексей?

Мой нервотрепщик? Мой любопытный черт? Мой сильный коваль? Мой любимый человек? Единственный любимый? Мой мужчина?

Это же бред какой-то. И что значит это долбаное слово «разбился»? Он попал в аварию? Он ведь жив? Что она себе позволяет эта Суворова? Кто она вообще такая… Сучка… Дрянь…

«Алеша, нас сегодня пригласили на день рождения. Ты когда обратно собираешься?»

«Оль, тут очень много работы. Давай сама, детка. От меня Голден леди большущий привет и сочный поцелуйчик в губы, пока ее любимый Зверь не видит. Скажи, что привезу в подарок ей огромную подкову! На счастье, на долгие года, с основательным заделом на будущее многочисленное потомство…».

Оставшуюся часть сообщения я не читаю. Не могу — нет настроения и желания. Вот так мы с Алексеем общаемся уже пять дней. Ну и характер у Смирняги! Из огня, да в полымя — это про меня, бедовую. Угораздило же недалекую опять…

«Алеша, мы по-прежнему вместе или ».

Зачем нажала кнопочку «отправить», если мысль до конца не сформулировала, дурная голова?

Он перезванивает где-то через полчаса. Обдумывал ответ, просчитывал риски или тщательно фильтровал базар?

— Оль, привет, — хрипит в трубку, кашляет и стонет.

— Ты заболел? — стараюсь бодро звучать, но, видимо, сегодня тот самый нехороший день цикла, когда все женские эмоции чересчур обострены и на возможные последствия плевать. — Привет…

— Есть чуток, совсем немного. Просквозило зимним ветром. Поменьше надо боковые окна открывать. Как твои дела, душа моя?

Издевается или ему на самом деле интересно?

— Все зашибись! — бодро отвечаю, употребляя его любимые и понятные слова. — У меня…

— Я ведь правда не могу приехать. Олечка, прости.

— Ты обещал на два дня, а прошла практически неделя. Смирнов…

— Извини меня, но тут не очень обстановка, к тому же обледеневшие заснеженные дороги, закрытые объездные пути, все основательно замело. Я бы и хотел…

— Но ты не хочешь? — накручиваю на указательный палец выбившийся локон из высокого хвоста и заторможенно шепчу. — Ты не хочешь возвращаться, Лешка, — очень глубоко вздыхаю и прикрываю глаза. — Устал добиваться, выдохся и сдулся, хотя победа как бы рядом, вон уже маячит…

— Оль, я прошу, перестань.