Люди на болоте. Дыхание грозы

отправлялся на собрание о переделе земли.

Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не

иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь

другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать

что-нибудь, постоять за себя, защититься?!

Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты

будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так

болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать - чего доброго, и

совсем утопить могут.

Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный

полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка

заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать

не стал:

не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие

знаки в почете, как документ, - мол, свой человек, не гулящий...

С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал

по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни

первым, ни последним.

Припрешься первым - бросится всем, что боишься, осмелеют; последним

приползешь - как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.

Со двора заметил - народу собралось немало. Тревога и неприязнь

шевельнулись в груди, заставили сжаться, подготовиться к опасности.

"Сбежались! Навострили клыки на чужое добро! Только команды ждут!.." Много

куреневцев толпилось и в сенях - правда, не хозяев, даже не парней и

девушек, которым свое гнездо вить скоро, а мелюзги разной,; сопливой

детворы.

"Шпикгакль нашли! Дрючком бы поскудь эту! Чтоб не воняла!"

В хату тоже набилось немало молодых, но были и хозяева. Возле припечка

Прокоп рассудительно разговаривал с Чернушкой - считай, уже свояком,

Сорока сидела на полатях, толкала в грудь Зайчика, который весело хохотал.

Приперся, конечно, и Андрей Рудой, прилепился к самому столу, поближе к

начальству.

Глушак хотел было перебраться к Прокопу и Чернушке, но они были слишком

на виду, а ему незачем лезть вперед. Кто его знает, как оно там пойдет,

как потом будешь чувствовать себя, сидя на виду. А если подумать, то и так

все заметили, что он не где-нибудь, а на собрании, - слышит все и видит.

Так что можно и тут, в уголочке, согнуться и выглядывать.

Вот только близко оказались Хоня и Дятликов Василь.

Дятлик, как заметил его, отвел взгляд в сторону, - конечно, от злости

за то, что Евхим отбил Ганну. Брови надвинул на глаза, затаил что-то

недоброе. "Ишь ты, молоко на губах, а тоже - с фанаберией! Тоже хозяин,

сопляк!"

Но если бы и не обращал внимания на Дятлика, гнуться в углу ему не

хотелось; хоть бы кто-нибудь свой сел поблизости, чтобы словом с ним

перемолвиться, отвести душу.

Скрывая тревогу, потел в полушубке, томился, казалось, бесконечным

– ожиданием и одиночеством. Когда пришел Ларивон и стал, как дуб возвышаясь

над всеми, Глушак обрадованно попытался окликнуть его. Но не позвал: за

спиной Ларивона вдруг показался Миканор, за Миканором - Дубодел. Они

обошли Ларивона, протиснулись мимо Глушака, стали пробираться к столу.

Глушак почувствовал, что тревога его усилилась.

Вслед за Дубоделом протиснулись к столу еще двое незнакомых.

"Землемеры, видно", - подумал старик, пристально оглядывая их, будто хотел

заранее узнать свою судьбу.

Один был уже немолодой, лысоватый, в затасканной поддевке, с виду будто

и незлобивый. Но Глушак, всякого повидавший на своем веку и

подготовившийся ко всему, убежденно подумал: "Тихий-то он тихий. А только

как скомандуют, то всадит нож, наверно, и не поморщится..." Второй, совсем

не похожий на первого, молодой, с холеным лицом, держался смело, важно:

прежде чем сесть за стол, стройный, по-военному подтянутый, со странной

улыбкой, не спеша снял фуражку, военную шинель, разгладил сильной рукой

воинский мундир с большими карманами на груди. Сидя за столом, начал

осматривать куреневцев, спокойно, неторопливо, подступил взглядом к

Глушаку. Старику захотелось с головой уйти в воротник, когда глаза

военного начали ощупывать его. Взгляд был острым, пронизывающим, будто

проникал внутрь, и таким уверенным, что делалось нехорошо.

"У этого рука не дрогнет. Этот и отца родного утопит, если нужно, за

советскую власть! К этому и не подходи близко, не проси пощады! Партейный

весь, до ниточки! Сразу видно!" - подумал Глушак, когда военный стал

осматривать других. Вместе с этими мыслями у Глушака возникло странное

ощущение, будто встречал когда-то этого человека, и он какое-то время

старался припомнить: где это было? Но как ни старался - припомнить не мог;

может, случайно встретил на улице или в дороге - иначе разве забыл бы

такого?

Глушак снова посмотрел на лысого: а этот, пожалуй, и в самом деле тихий

и добрый. Можно было бы попытаться осторожно подойти к нему. Издали видно,

что не очень сладко живется: и поддевочка незавидная, и еды не вволю - вон

как щеки ввалились. Если подойти умеючи, должно быть, не отказался бы от

окорочка свиного...

Но теперь и думать не смей об этом. Лысый и близко не подпустит, если

рядом этот, "партейный до ниточки". У Глушака вдруг появилось подозрение:

а может быть, "партейный" этот не землемер вовсе, а какой-нибудь

начальник. "Из ГПУ, видно, приволокся, пронюхать хочет, что и как, Харчева

приятель..."

Рассуждая, прикидывая, старик внимательно слушал, что говорил Дубодел.

Но хотя Глушак и не пропускал ни слова, многого, как и другие на собрании,