Люди на болоте. Дыхание грозы

не скоро. Сон не приходил, одолевали заботы. А тут еще во дворе снова

тягуче, будто по покойнику, завыла собака. Как взбесился, душегуб!.. Под

это вытье и шли, кружились мысли в беспокойной голове Корча. Хотя и

верилось, что Зайчик может сдержать обещание, тревога все же не оставляла

его: не слишком много толку от Зайчиковой поддержки. "Пролентариат-то он

пролентариат, этот Зайчик, а вот если б начальство поддержало, то совсем

иначе повернулось бы все..."

Мысль о том, чтобы добиться заступничества начальства, упрямо жила в

нем, бередила душу. Давно думал об этом, но сдерживала привычная

осторожность. С начальством не то что с Зайчиком, там поспешишь - не

только насмешишь людей, но и загубить все недолго. Да и неприятностей не

оберешься...

Потому и кружил, как коршун, избравший опасную добычу, и так и этак

присматривался, высчитывал, выкраивал.

Давно подучил Евхима, чтобы познакомился ближе, втерся в приятели к

Криворотому, сам, можно сказать, почти что влез в компанию. Уже трижды

Криворотый заходил, пробовал крепость его, глушаковской, самогонки,

повеселев, дружески хлопал Евхима по плечу, да и с ним, со старым

Глушаком, держался будто со своим человеком. Даже спьяну обнял один раз.

Обмолотили ему ни за что рожь - таскали молотилку черт знает куда, через

такую погибель, по трясине, можно сказать. И сала торбу жене сунули. Он

сам, правда, сделал вид, будто и знать не знает, но ведь быть не может,

чтобы женщина утерпела, не сказала...

И все-таки твердой уверенности в его поддержке нет. И не только

уверенности нет, но и черт его знает - что он потом может выкинуть! Даже

как подойти к нему, как намекнуть, закинуть слово, и то думать-гадать

надо. Старику вспомнилось, как Криворотый, пьяный в дым, хвастался Евхиму:

"Ты, Глушак, ке думай, что если я пью, то и разум пропиваю!

В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не

было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю - что к чему! Все

время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что

другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я -

человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все

время, что к чему!
– Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к

нему красное лицо.
– Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне -

товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне - все равно что

незнакомый! Я тебя - знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой!

Что ты, Глушак, что другой - мне все равно!

Ибо я - выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не

то, что при царе было: теперь - что богатый, что бедный, что брат, что

сват - все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем - по закону!.."

И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату

никакого облегчения Криворотый не давал.

Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от

недоступного знакомого. Но выбора нет, идти больше не к кому. А тут

надежда хоть и неопределенная, но жила, звала попробовать. Чувствовал

душой, что самому нечего соваться к Криворотому. Если и можно чегонибудь

добиться, то только с помощью Евхима, попросту, по-приятельски.

Потому и не ложился, ждал сына. Когда Евхим, проголодавшийся,

набросился на хлеб, на холодный борщ, просипел:

– Ты приглашал Криворотого на свадьбу?

Евхим, жуя, процедил.

– Нет.

– Так, может, завтра сходил бы, сказал...

– Успею. Завтра или послезавтра - все равно!

– Лучше завтра.
– Старик помолчал, прежде чем приступить к главному.
–

Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.

Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его

не пропустил мимо, думает.

– Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И

выведай, не помог ли бы он...

– Черта лысого добьешься у него.

– Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения

никакого. Съест, если молчать будем!

– Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там - подавится.

– Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.

– Обломать можно, если очень ощерится.

– Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.

– Обломаем!
– заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе:

хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.

– А ты все же сходи к нему, - сказал он напоследок, залезая под одеяло.

– Схожу.

Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет.

Старик едва дождался, когда он вернется:

что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима - то неуверенно,

недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.

– Ну что?
– бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.

– Придет, сказал...

По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не

встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой,

неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;

– Что про обрезку?

– Ничего.

– Все-таки - сказал что-нибудь?

– Сказал.

– Что?

– "Что надо, то и сделаем".

– И потом - на свадьбу припрется?!

– Придет. Пригласили же!..

– Пригласили!..

Старый Корч выругался.

4

Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда