Место третьего

Соби, помнишь, ты обещал показать мне волшебство? Не забудь о своём обещании. Потому что сам я об этом никогда не попрошу…

Как ни странно, просыпаюсь я первым. Ещё не подняв веки, шевелюсь, чувствую под лопатками жёсткость постели и в момент вспоминаю, где нахожусь. Тут же и замечаю, что чего-то не хватает. Ах, да. Дикой головной боли, которая за остаток ночи полностью сошла на нет. Сев на футоне, потираю глаза и поворачиваюсь к Соби. Он всё ещё спит, лёжа на боку и положив правую руку под голову — даже позы не поменял. А на улице уже вовсю кипит жизнь: снизу доносятся детские голоса и эхо шагов по тротуару. Все старшие ученики, ясное дело, ещё отсыпаются и не спешат вытаскивать себя из постели к завтраку. Хотя какой, к чёрту, завтрак? Наручные часы показывают мне второй час дня.

Выбравшись из-под одеяла, первым делом навещаю туалет. Совмещённая с ним ванная выглядит так же аскетично, как и комната: самой ванны здесь нет — лишь душевая кабинка с занавеской вместо дверок, раковина с уродливыми трубами, уходящими в пол, и унитаз. На крючке висит единственное полотенце, так что лицо и руки приходится вытирать туалетной бумагой. Все банные принадлежности спрятаны в шкафчик за зеркалом, на бортике раковины нет ничего, кроме мыла, — даже стакана с зубной щёткой. А ещё здесь очень чисто: ни грязных разводов у слива, ни застрявших в нём волос, ни пыли. Как будто ванной комнатой пользуются редко и только по необходимости или маниакально драят её каждый день, из-за чего она похожа скорее на санузел в номере гостиницы.

Да, я в курсе, что в чужих вещах копаться нехорошо, но, кажется, вопрос со «своим» и «чужим» в отношении Бойца я для себя уже прояснил. Так что без зазрения совести исследую зазеркальный шкафчик, рассматриваю тюбик с зубной пастой, читаю этикетку дезодоранта — и не нахожу совершенно ничего занятного, кроме туалетной воды. Когда гладкий серебристый флакон оказывается у меня в руках, долго принюхиваюсь, смотрю на название — «Kenzo» — и хмурюсь. В запахе отчётливо прослеживается что-то цитрусово-чайное. Интересно, с чего я взял, что это дикая вишня? Ну, да какая разница?..

Выйдя из ванной, останавливаюсь посреди комнаты, в раздумьях глядя на спящего Соби. Разбудить его — нет? Оно и понятно, почему я проснулся раньше: Агацуму вчерашняя тренировка вымотала сильнее, а Силой я не делюсь, поэтому его регенерация происходит во время естественного сна. Ладно, пусть пока дрыхнет, я-то уж найду чем заняться.

Строго говоря, заняться у Соби нечем. При беглом осмотре комнаты не нахожу даже книжек, кроме нескольких учебников. Я могу просто уйти к себе, чтобы принять душ и выпить чаю. Но во-первых, чаёвничать можно и тут, а во-вторых, хочется окончательно прийти в себя, прежде чем встречаться и разговаривать с кем-то снаружи: уверен, стоит мне сделать шаг на улицу, тут же наткнусь на кого-то, кто полезет с расспросами, и мне ещё очень повезёт, если это будет не Минами. Поэтому, отринув вариант с тихим бегством отсюда, отправляюсь к столу ставить чайник.

Пока он закипает, бездумно вожу глазами по сваленным в кучу наброскам, раскиданным по столешнице кистям и многочисленным заляпанным краской баночкам, а в голову в это время лезут какие-то чудные мысли. На самом деле удивительно, что мне удалось заснуть, потому что этот нехитрый процесс становится невозможным, если в комнате, помимо меня, находится кто-то другой. Это с Рицкой я могу спать хоть в одной постели, но в иных случаях все попытки заканчивались суровой бессонницей. Если неподалёку лежал кто-то посторонний, пусть и спящий, мне моментально становилось жарко и душно. Хотелось сорвать с себя одеяло, но без одеяла чувствуешь себя уязвимым и как будто голым, и тогда сон не идёт ни в какую.

Именно поэтому я не люблю ездить куда-то на ночных поездах, когда всё купе дружно храпит, а ты пялишься совой в окно и считаешь минуты до прихода рассвета. Так было ещё в детстве, даже ещё до того, как родился Рицка. Пока я был маленьким, не задумывался, почему так, а когда попал в Луны, Томо дал мне подходящее объяснение ещё в первую нашу встречу. Ну да, не люблю людей; да, они меня напрягают; да, чувствую на подсознательном уровне угрозу — что же теперь поделать? Только не ложиться ни с кем в одной комнате. И то, что я спал в паре метров от Соби, ещё вчера днём показалось бы мне странным, а с нынешнего утра странным не кажется уже практически ничего. Включая и то, что Соби, после наказания на виду у четверти школы, вместо того, чтобы послать меня куда подальше, потащил отсыпаться к себе. Видимо, Связь всю ночь хорошо себя вела, потому что сейчас на мне не осталось даже следа от оков.

Вода в чайнике пузырится, щёлкает кнопка. Кинув в чашку ложку жасминовой заварки, заливаю кипятком и жду, пока настоится, за неимением стула прислонившись к столу. В принципе, этот стол, составленные под ним картонные коробки и мольберт — единственное, что тут можно поизучать, пока я основательно не заскучал. Взяв чашку и сделав первый глоток, подхожу к мольберту и срываю светлую ткань, которой завешена стоящая на нём картина.

Это пейзаж, нарисованный маслом, судя по всему законченный. Абсолютно безынтересный. В картине нет ничего, что отличало бы её от штампованных китчевых открыток для туристов. Я бы даже на рабочий стол такую заставку не поставил. Просто деревья, просто трава, просто огненно-красный закат. Кстати, такой закат я недавно наблюдал, пару недель назад, когда случайно наказал Соби после моей стычки с Кинкой. Тогда Агацума явился ко мне с пятном краски на рукаве, постоянно на небо поглядывал, словно боялся упустить какой-то момент. Вероятно, как раз и малевал этот шедевр. Приглядываюсь — и действительно. Это наверняка то самое дерево, растущее аккурат перед входом на пропускной пункт. Если бы изображение было чуть «левее», был бы виден и кусок забора. Кажется, Агацума убил на картину несколько дней. Спрашивается, зачем? Ведь хрень же вышла полная.

Поскольку одна рука у меня занята чашкой, ткань просто набрасываю на подрамник как попало и возвращаюсь к столу. В левой его части высится кипа бумаг, файлов и папок — должно быть, с набросками. Снимаю несколько верхних папок, открываю, пролистываю эскизы. Бабочки, цветочки… Всё это я уже видел и в альбоме. Скука. Вторая папка, третья — одно и то же. А вот под следующей меня ждёт сюрприз — несколько сложенных вчетверо листов. Разворачиваю их и мрачно качаю головой.

Это те самые наброски с моим портретом, от которых я велел избавиться. Приказывать — не приказывал, вот он и… избавился, как счёл нужным. Дурак. Избавиться — значит выбросить. И если он сам не в состоянии это сделать, стало быть, сделаю я. Зло пихаю листы в задний карман джинсов, чтобы потом отправить в мусор, и мгновенно о них забываю, потому что внимание привлекает нечто, торчащее из коробки под столом.

Наскоро допив чай, ставлю чашку к чайнику и опускаюсь на корточки. Несколько картонных коробок заполнены настоящим хламом: от засохших кистей до каких-то испачканных красками тряпок неясного назначения. А в средней коробке валяются расписанные лоскуты. Гадая, что это за чертовщина, выуживаю их и раскладываю на полу. Долго рассматриваю… и наконец понимаю. Резко становится не по себе, очень неуютно, а ладони увлажняются.

Сейчас будет игра «собери паззл». Медленно двигаю лоскуты по гладкому полу, пока картинка не выходит цельной. Это луна. Огромная луна в ночном небе, разрезанная острым, судя по краям, ножом на двенадцать ровных идентичных полосок. Одна — вдоль всей картины, пять — поперёк. Паззл готов.

Когда я отдал приказ уничтожить картину, то всерьёз и до конца не верил, что Соби не просто это сделает, а сделает именно так, как я велел. И про эти двенадцать кусков на ходу выдумал. Какая разница? Мне и в голову бы не пришло проверять. А Соби… сделал. И теперь, как я понимаю, на выставку ему ехать не с чем. А не нужно было мне хамить в столовой при всех! Я ведь не буду теперь чувствовать по этому поводу угрызений совести? Нет, мне совсем не совестно. Вот ещё.

Хмыкнув, сгребаю лоскуты холста в кулак и швыряю обратно в коробку. Возможно, в других я бы мог найти ещё что-то любопытное, но ощущение, что на меня смотрят, проверить не даёт. Поворачиваю голову и натыкаюсь на холодные синие глаза, пристально следящие за мной. Соби уже сидит на пледе, не знаю, как давно, но разрезанную картину у меня в руках точно видел.

— Проснулся, — констатирую я, поднимаясь на ноги.

— Доброе утро, Сэймей, — делая вид, что ничего не случилось, Агацума встаёт, складывает плед и убирает в комод. Потом принимается сворачивать футон. — Ты давно встал?

— Не очень.

Движения Соби, как и всегда, быстры, точны и скупы. От его вчерашнего напряжённо-вялого состояния не осталось и следа. Значит, он уже восстановился. Если бы нет — спал бы и спал дальше. В том, что не я его разбудил, я уверен: не то чтобы старался не шуметь, просто привык вести себя тихо, ходить спокойно, не топая пятками по полу, и ничего не ронять.