Мученик

И потому, натянув на губы улыбку, я слез с седла и с распростёртыми объятьями подошёл к фальшивому паломнику.

– Обнимешь ли ты меня? – сказал я, с удовольствием глядя, как быстро он заморгал. – Ибо брата во Ковенанте узнаю с первого взгляда.

Я сомкнул на нём руки прежде, чем он смог отступить, крепко сжал и чуть повернул, чтобы толпа не видела, как я шепчу ему на ухо:

– Друг мой, веры в тебе не больше, чем в куче дерьма. – Он дёрнулся, пытаясь высвободиться, но замер, стоило мне сжать руки. Он был крепким парнем, но к насилию явно непривычным, как часто бывает с теми, кто зарабатывает на проживание болтовнёй. – Когда я тебя отпущу, ты объявишь меня глашатаем войска Леди, – прошипел я ему приказ. – А потом мило исчезнешь. И если я найду тебя завтра утром в этом лагере, то отрежу тебе хер и скормлю тебе же.

Я сильно сжал его напоследок и отпустил. Пускай он был жадным лжецом, но идиотизма среди его пороков не числилось, поскольку он очень быстро поднял свой посох и прогремел:

– Узрите благословенного глашатая Помазанной Леди!

***

– Девять тысяч триста восемьдесят два, – тщательно выговорила Эйн. – Это те, кто отметились и принесли присягу. – Она выглядела почти забавно с толстенным ротным журналом в руках, словно украла его из библиотеки гиганта. Впрочем, из присутствующих над ней никто не смеялся. Мы собрались в шатре Эвадины, которая прибыла к почти безумному приветствию на следующий день после того, как я отправил собирать вещи фальшивого паломника. Я удовлетворился тем, что с тех пор не нашёл никаких следов парня, хотя искал усердно.

– А сколько из них раньше ходило под знамёнами? – спросил Суэйн.

Это был стандартный вопрос, который задавали всем новобранцам роты, и от ответа Эйн большинство присутствующих уныло вздохнули.

– Восемьсот девять.

– Казалось бы, должно быть больше, – сказал Уилхем. – Со всеми-то недавними войнами.

– Те, кто вступают под знамёна, редко возвращаются, – заметил я. – А эти люди, зато, довольно увлечённые. И даже лучше: они рассержены, и… – я позволил себе взглянуть на Эвадину, – их любовь к Помазанной Леди искренняя. Девятью тысячами готовых бойцов не стоит пренебрегать, какими бы неопытными они ни были.

– Армию определяет не только численность, – сказал Суэйн. – И у нас нет времени на обучение. – Он выпрямился и обратился к Эвадине: – Миледи, вынужден сказать, что обременение такой недисциплинированной толпой вполне может сыграть против наших целей. Привести их в порядок и поддерживать до самого Куравеля будет практически невозможно. Не говоря уже о том, что припасов нам едва хватает, чтобы прокормить наших собственных солдат. Все амбары здесь уже почти пусты. Я предлагаю записать в наши ряды только ветеранов и выдвигаться на рассвете.

Эвадина до сих пор хранила молчание, погрузившись в свои мысли с задумчивым выражением на лице, и лишь частично уделила внимание цифрам Эйн. А теперь встряхнулась и посмотрела на Суэйна с выражением, которое лишь едва-едва нельзя было назвать свирепым.

– Капитан, вы говорите так, словно это всего лишь очередная кампания, – сказала она. – Это не так. Ни у кого из нас не должно остаться ни малейших сомнений в важности того, что мы сейчас делаем. Дело Самозванца всегда поддерживали по большей части простолюдины Альтьена и северного Альбериса. А теперь он одержал победу, простые люди снова к нему потянутся, и может быть даже больше прежнего. Чтобы ему противостоять, нам понадобятся все силы тех, кто называет себя истинными приверженцами Ковенанта. Многие называли священным походом нашу миссию в Алундию, но они ошибались. Настоящий священный поход начинается здесь, и я не откажу людям этого королевства в месте в его рядах. Недисциплинированные, плохо обученные, голодные или сытые – мы рады любому, кто хочет идти со мной, чтобы определить своё будущее. Такие слова я скажу им сегодня. Такие слова я буду говорить каждый день, пока мы не встретимся с ордой Самозванца и не начнётся битва.

Она посмотрела на меня, и моё сердце забилось вдвое быстрее, так сильно я жаждал каждой крохи внимания, какой только она сочла бы нужным меня одарить.

Не сомневаюсь, дорогой читатель, тебе по большей части известно, что последовало дальше, и я не стану притворяться, будто невиновен в преступлениях, которые нам приписывают. Да, теперь я стал её пленником, каким был бедный заблудший лорд Элдурм Гулатт, когда я переписывал его неловкие душераздирающие письма, которые он надиктовывал. Как я жалел его тогда, и та же жалость охватывает меня сейчас, когда я смотрю на молодого себя через пропасть возраста. Но Гулатт как кавалер плохо подходил женщине, которая испытывала к нему ту же привязанность, какую могла испытывать к любимому щенку. А мы с Эвадиной переплелись – её желание соответствовало моему, отчего, как я сейчас понимаю с ужасной ясностью, всё, случившееся потом, стало настолько хуже. За нами много преступлений, и начались они в тот день, и с тем, что летописцы решили назвать «Жертвенный Марш».

Удивительно, как разум приспосабливает себя к ужасам. Зрелище, которое однажды повергло бы душу в потрясённое молчание, вызывает лишь гримасу, когда становится одним из множества. Так было с самого первого дня Жертвенного Марша. Началось всё со старых и немощных, которые никогда не собрались бы в такое трудное путешествие, если бы не вдохновляющий свет Помазанной Леди.

Её проповедь тем утром была короче обычного и не отличалась прекрасным текучим ораторским искусством. Способность Эвадины захватывать множество сердец всегда заключалась не просто в умении сочетать правильные слова. Дело было в ней самой, в её облике: высокая, прекрасная, в покрытых чёрной эмалью доспехах, блестящих в лучах восходящего солнца. Она всегда воплощала всё, кем желали её видеть их набожные фантазии. А её голос…

– Я предстаю перед вами, словно кающаяся грешница. – Эти слова тем утром эхом разносились по собравшейся толпе, чище и убедительнее, чем я когда-либо слышал, и тем более, что каждое слово она наполняла напряжённой ноткой вины. Она говорила с зерновой платформы, выступавшей из крыши самой высокой мельницы в Гилдтрене, а восторженная публика заполняла улочки и загоны внизу. – Я пришла умолять не о верности, но о прощении. Ибо я обязана сказать вам, что мы встали на этот путь из-за моего поражения.

Толпа разразилась несогласными криками, но все замолчали, когда она подняла руки.

– От бремени поражения нельзя уклоняться, – сказала она им. – Ибо, принимая его, мы сталкиваемся с истиной. Я давно стремилась не допустить Второй Бич, но сил и отваги, с которыми я стремилась, оказалось мало для такой задачи, и потому я потерпела поражение. Я позволила своему сердцу размякнуть, когда оно должно было закалиться, как сталь. Я остановила свою руку, когда должна была ударить. Моя слабость, моё поражение, моя правда. Таково моё бремя, и мне больно, что вам приходится его разделить.

Раздалось ещё больше непрошенных криков, заявлений с залитых слезами лиц.

– Мы разделим с вами всё ваше бремя, миледи! Веди нас!

На этот раз она позволила крикам достичь апогея, а сама указала недрогнувшей рукой на север.

– Сегодня я иду маршем противостоять отродьям Бича. Продажному герцогу Альтьены и злобному негодяю, которого мы знаем, как Самозванца. И милостью Серафилей мне открылось, что оба они – слуги Малицитов.

Радостные крики толпы нарастали, смешиваясь с уродливым яростным рычанием. Но, вместо того, чтобы заглушить голос Эвадины, шум, казалось, поддержал её, и всплеск низкопоклонства будто бы уносил её слова ввысь.

– Марш! – вскричала она, вытаскивая меч и указывая в северное небо. – Марш во имя мучеников!

Позднее мне пришло в голову, что она собиралась сделать эти слова кличем своего священного похода, девизом, который подхватят и эхом пронесут через грядущие тяжёлые дни. Но у толпы уже был свой лозунг, который они слышали от солдат Ковенанта:

– Живём за Леди! – Крик сначала вышел нестройным, но, по мере распространения, приобрёл согласованность и пронзительную громкость. – Бьёмся за Леди! Умрём за Леди!