Надрыв

'Ложь, которую она заставила тебя произнести вместо неё', - договаривает Габи и кивает, внимая всем последующим откровениям без единого вопроса.

– Это она защитила тебя, потому что в её планы не входило видеть тебя сломленной. Она хотела, чтобы ты сейчас сидела здесь и слушала меня! Она хотела, чтобы ты увидела меня такой, какая я есть - так вот она я! Ни слова лжи, ни слова сомнений, ничего, за чем можно спрятаться! Вот я, такая, какая есть - скажи, ты всё ещё хочешь быть здесь? Даже зная, что я сделала это с Лией нарочно?! Даже зная, что пока она была в больнице я копалась в её детских записях, в которых она мечтала быть то балериной, то скрипачкой и я лишила её этого. Я наслаждалась. Мне было приятно видеть то, как она изуродована и знать, что я обошла её раз и навсегда. Ты всё ещё будешь говорить, что понимаешь, расскажи я о том как мы смеялась над ней с моими подругами, пока нас не видели взрослые, но она знала, что мы смеёмся над ней?!

Запал пропадает, а этот надрыв не прекращает кровоточить, но, кажется, уже не гноится, и Амелия переводит дыхание и глядя совершенно больными, покрасневшими от долгих рыданий глазами на Габи.

– Скажи, ты всё ещё хочешь сказать, что понимаешь меня? Даже после всего этого? Даже зная то, какой жестокой я могу быть?..

Габи видит - у неё иссякли силы, запал угас, и Амелия выглядит так, словно из неё вынули батарейки и вздрагивает от прикосновения к рукам, осторожных поглаживаний по волосам и мягких слов.

– Бедная, бедная девочка... Никто тебе не сказал о том, что все дети бывают жестоки. Они говорят злые слова, они не сдерживают свою зависть, они жаждут растоптать тех, кто лучше них. Они уничтожают созданное другими нарочно или нет, и никто не говорит им, что все дети злы. Прости себя за это. И я себя прощу. А вместе мы сможем справиться, потому что теперь я точно знаю самое уязвимое в Лие.

Амелия тянется к ней, словно слепая, вжимается, не доверяя услышанному и рыдает на груди у Габи, которая перебирает её пряди нежно и осторожно, бормочет что-то невнятно-успокаивающее и вспоминает гордый взгляд Лии, каждый раз, когда она демонстрирует свой шрам всем окружающим.

Теперь Габи знает, почему Лия такая и уверена в том, что нужно сделать, чтобы всё изменить.

Хватит. Она не будет больше бежать от борьбы, задыхаясь слезами, не будет больше прятаться и поднимать руки каждый раз, когда на неё нападут и не делать ничего.

Мисс Габриэль Фейн будет делать то, что может лучше всего - она встретит войну любовью.

Лия.

Дом всегда ассоциируется с крепостью, с защитой, с местом, где тебя принимают таким, каков ты есть. Истина верная далеко не для всех.

С некоторых пор это место стало тем самым аттракционом бесчинств, лицемерия и гордыни, где, упиваясь собственной правильностью, люди были готовы сделать всё, что угодно, лишь бы оставаться теми, чьё семейство напоминает отвратную рекламную карикатуру, где все счастливые до зубовного скрежета, ведь никто не захочет покупать товар, который пытается продать человек с клинической депрессией, верно?

Мать свихнулась на этом, она была просто безумна в своём желании заполучить мужа для себя, что каждые пару месяцев в их доме объявлялся новый 'мистер Фрейзер', которому не удавалось заменить единственного безвременно почившего. Бывало, развлечения ради, Лия присваивала им номера. Теперь уже и не вспомнить - нынешний шестьдесят-какой?

Домашняя постель непривычна - слишком мало ночей в ней провела Лия, большую часть своей короткой жизни проведя в школе-пансионе. Часы, светятся слабо в темноте, разрезаемой слабым светом светильника, при котором она предпочитает читать в столь поздний час - Рождество уже наступило. Мать, наверняка повела этого бесполезного любовника в шикарный ресторан, гордясь тем, что даёт дочерям невероятную возможность встречать праздник там, где только они пожелают. Однако в этом году Амелия утащила Габи за собой в малую библиотеку, чтобы побыть вместе.

Эта мысль не приносит зависти или раздражения - уж лучше коротать вечер с книгой и приятным вином, салютуя бокалом собственному отражению в зеркале, старым семейным альбомом и без необходимости слушать пустую болтовню сестёр. Жажду всех заставить почувствовать собственные мучения и желание видеть, как прочие будут корчиться от того, что она вынесла с достоинством, хорошо воспитывать такими ночами. Да и ощупывать внутреннюю рану, которой никак не покрыться спасительной корочкой, не обрасти загрубевшей тканью, навсегда красеня воспалёнными краями тоже лучше в одиночестве и не при свете дня. Разве могла она подумать, что её гордость окажется такой острой? Ну, или то, что от неё осталось.

Алый напиток скользит в опасной близости от бортиков бокала, который крутит Лия. Там, на самом дне вместо приятного цвета напитка плещется чужой смех над её уродством. Он всё так же остёр в её памяти, и Лия против забыть его - он её двигатель, вечный мотор, который напоминает каждый день о том, как сестричка решила позвать подружек в гости, а ведь тогда её щека не начала заживать. Говорят, что слова ранят острее ножа, но как в таком случае ранит радостный смех той, кто даже не представляет себе что такое настоящая боль?

"Заткнитесь", - с невероятной злостью думала Лия много лет назад, чувствуя себя так отвратительно, словно обезболивающее уже перестало действовать.
– "У вас нет никакого права веселиться, пока мне больно. Заткнитесь. Как же я хочу, чтобы вы замолчали. Чтобы поняли как мне больно. Как мне плохо. И испытали всё то же самое. Чтобы мы стали равны, в конце концов. Заткнитесь, или я за себя не ручаюсь"...

Мысль эхом звучащая в голове сотни раз, как заезженная пластинка на постоянном повторе подчиняла своей воле. Через некоторое время, когда смех и веселье не стихли, а боль стала невыносимой, чтобы отвлечься, она начала думать о том, как бы провернуть это - заставить сестру перестать веселиться.

Дать прочувствовать страх, боль, агонию.

Да, глупости вроде ранить и нанести увечья не приносили удовлетворения - разве это сравнится с отчаянием и страданиями, через которые довелось пройти самой Лие? Конечно нет!

Видеть Амелию такой же сломанной как она сама - вот настоящее блаженство. Заставить её шагнуть за черту благоразумия, которая отделяет их друг от друга и навсегда остаться на одной ступени.

"Если мне не дано больше беззаботно радоваться жизни, то и ты никогда не станешь, сестричка. Мы теперь связаны", - внезапно решила Лия и ухмылка легла на её губы так, словно всю свою сознательную жизнь она никогда не была невинной.

Где-то там, внутри с гулким грохотом захлопнулось что-то без ручки или скважины, без единого шва или продуха и без возможности вернуться, навсегда оставляя её ущербной, но вместе с тем в полной безопасности. Если нельзя выбраться, то никто не проберётся во внутрь, не нападёт на беззащитную спину, не потребует подставить свою щёку. Невозможно унизить того, чьи эмоции пропитаны смертельным ядом.

'Однажды я перестану существовать, оставляя вместо себя лишь отраву', - думает Лия, когда её взгляд падает на одно старое семейное фото - мать и тётя, стоят на пороге пансиона и показывают свои дипломы. Прежде, Лия всегда изучала Джину - женщина подарившая ей жизнь смотрелась на этом фото так, как если бы могла дать двум своим отпрыскам нормальное детство, и часто думала о том, когда её жизнь повернула в сторону.