Очерк о родном крае

Возможно, это Бог.

Нет, я не религиозен. Я крестился в какой-то темной церквушке перед самым отъездом. Ленке втемяшилось в голову, что нам нужен астральный защитник, ангел-хранитель, вроде иконки на торпеду автомобиля. Здесь выходило, что вместо иконки достаточно повесить крестик на грудь.

Недорого.

У меня не было веры как таковой, кроме веры в себя. Донельзя утилитарный подход, возведенный в ранг религиозного культа. Я, я и я. И крестик вроде фумигатора, липкой ленты от злых духов. На всякий случай.

Но когда ты становишься больше, когда мир раздвигается, разворачивает тебя к себе, заглядывает внутрь - смотри, смотри, кто здесь...

Ты понимаешь, насколько фальшиво было все, чем ты жил до этого. Чем упорно пытался жить.

Господи, Господи, прости меня.

Верни!

Марек не заметил, ни как уснул, ни где. Возможно, его будили, или вели, или толкали в плечо, потому что ему снился поезд, вагонная тряска, теснота, люди битком с какими-то жутких размеров мешками, в которых круглились кочаны капусты. Весь сон он испытывал непреодолимое желание заглянуть в один из этих мешков, тем более, что тот стоял рядом. Ему чудились не кочаны, а мертвые головы с иззубренными следами на остатках шей. А, возможно, выскобленные черепа. Только зоркий взгляд хозяина удерживал его от того, чтобы протянуть руку и приподнять полотняный край. Хозяин был какой-то азиат. Почему азиат, зачем - совершенно не понятно, но он сидел напротив в грязном восточном халате, сверкал глазами и держал пальцы сомкнутыми на кинжале за кушаком.

– Эй, проснись.

Он приподнял голову, к губам ему поднесли стакан, и пришлось судорожно глотать льющуюся по подбородку на грудь жидкость. Острый, соленый рассол.

Свет был мерцающий и серый - занавеска ходила под сквозняком и стреляла излишними фотонами по глазам.

– Где?

Марек приподнял голову. Оказалось, что он заснул на кухне, скрючившись за столом. Или его сюда перенесли со двора?

Незнакомый небритый мужчина, убрав стакан, всмотрелся ему в глаза.

– Оклемался?

Марек кивнул.

– Скажи Свиблову: здесь планируют облаву. О заводе знают, - сказал мужчина.
– Там все перекрыто.

– А где Свиблов?
– спросил Марек.

– Не знаю. Поэтому тебе и говорю. Ты же брат Андрея Канина?

– Да.

– Значит, по адресу.

Мужчина вышел.

Марек подтянулся к окну, но так и не заметил, чтобы кто-то покидал подъезд. В утренней дымке белели столы. Кто-то, насколько понял Марек, спал там, проступая силуэтом на дальней лавке.

Мама в одной ночнушке прошла за спиной, потом села рядом. Худенькая, потерянная, с нерасчесанными волосами.

– Вот и отмучился наш Андрейка, - сказала она.

Марек прижал ее к себе.

– Ну и что?
– прошептал он.
– Он все равно с нами.

– Обнять, обнять его не могу.

Мама беззвучно заплакала, но он чувствовал ее слезы.

– Тише, тише.

– Вот вы где, - кутаясь в платок, Дина села напротив.

Половина лица у нее была желто-фиолетовая, порезы на лбу протравлены йодом, верхняя губа слева темнела коростой.

– Марк, - сказала она, - вы меня проводите до общежития?

– Провожу, - кивнул Марек.
– Мне как раз нужно денег снять.

– Только будь осторожней!
– защепила ему рубашку на груди мама.
– Чуть что, переходи на другую сторону улицы.

– Мама вчера была, - глухо сказала Дина, - их выселяют.

– Почему?
– спросил Марек.

Дина усмехнулась.

– Неужели не ясно? Из-за меня.

– Так пусть у нас живут!
– вскинулась мама.
– Места-то много. Потеснимся.

– Спасибо, - глаза у Дины влажно заблестели, - нам действительно некуда... Поймите, я не ради... не из-за того, что я и Андрей...

Она отвернулась, прижав пальцы ко рту.

– Все хорошо, - протянула руку, погладила ее по плечу мама.
– Так оно лучше будет, правильней. У нас-то две комнаты, в большой вы будете, а в Андреевой уж мы с Мареком... Правда ж, Марек?

Марек кивнул. За окном кто-то ходил перед столами, проверяя оставленные стаканы и жадно допивая остатки.

– Дина, тебе бы в больницу, - сказал Марек.

– Зачем?
– посмотрела на него в упор Дина.

Он замялся.

– Для освидетельствования.

Ответом ему был смешок.

– Марек, ты думаешь, кто-то мне поверит? Думаешь, кто-то будет со мной возиться, наперед зная, что все кончится ничем?

– Но есть видео.

– И что?

Марек посмотрел на Дину и опустил глаза.

– Чаю поставлю, - сказала мама.

– Как бы еще с работы не уволили, - вздохнула Дина.

– Куда тебя уволят?
– мама, наклонившись, поцеловала ее в макушку.
– Я им уволю! Где они найдут еще такую работницу?

– Безработных сейчас много.

У столов за окном мелькнул Соломин.

– Извините, я сейчас.

Как был, в брюках и рубашке, Марек выскользнул из кухни в прихожую, нащупал тапки, толкнул дверь и, больно стукнувшись локтем, поспешил на улицу.

– Николай Эрнестович!

Соломин обернулся, прикрыв глаза от низкого солнца.

– А, Марек. Я, извините, не смог вчера.

– Ничего. Вы Свиблова не видели?

– Сам ищу. Думал, вот у вас, на поминках, и найду.

– Он был, но ушел.

– Я, кстати, хотел вам передать.

Из легкой курточки Соломин выудил мятый конверт.

– Зачем?
– спросил Марек.

– Это не только мои деньги, многие поделились, чем смогли. Вы не отказывайтесь, вам пригодится.

– Я... хорошо.

Марек запихнул конверт в нагрудный карман рубашки. Края его по-дурацки остались торчать наружу.

– Николай Эрнестович, я вас спросить хочу.

– Сядем?
– предложил Соломин.

– Да.

Они опустились на два оставленных табурета. Липкая красная полоса солнечного света перечеркивала скатерти на столах.

– Я слушаю, - сказал Соломин.

Марек, щурясь на солнце, спросил:

– Как определить, что хорошо, а что плохо?

Соломин молча двинул бровями. Выражением лица он вдруг напомнил деда, которому Марек как-то сказал, что лучше бы немцы их победили.

И дефицита бы не было, и жили бы все, как при коммунизме.

Затрещина тогда вышла знатная. Хлесткая, горячая, слезы, сопли - все вон из головы. Кажется, дед еще поддал ногой, это слабо помнилось. Но затрещина, стоило ее представить, до сих пор обжигала щеку.