Очерк о родном крае

Санитар сунул в руки Мареку журнал.

– Здесь расписаться бы. И паспортные данные.

– У меня европаспорт.

Санитар махнул рукой.

– Пишите.

Марек, склонившись, вывел подпись.

– Документы. Свидетельство о смерти, - санитар выдал ему бумажку с фиолетовой печатью морга.
– Претензий не имеете?

– К вам?
– спросил Марек.

– К моргу.

– Нет.

– Вот карточка. Похоронное бюро. Свяжетесь, они организуют похороны. Ребята хорошие.

Марек посмотрел в запавшие глаза санитара.

– Вы знали его?
– спросил он.

– Кого?

– моргнул санитар.

– Андрея.

– Нет, я все время здесь.

Марек прижал карточку к впалой груди санитара.

– Тогда не надо, мы сами.

– Как хотите, в общем-то.

Андрей лежал в простом деревянном гробу. В брюках. В рубашке и в пиджаке. Серым прямоугольником падал из широких дверей свет.

Дима с сыновьями спустился по ступенькам.

– Беритесь в изножье, - сказал он им.

– Ручек нет, - сказал младший.

– На плечо берите!

Сам он встал в изголовье справа. Марек занял место слева. Свиблов коснулся волос Андрея ладонью.

– Давай, Андрюша, домой.

– Подняли!
– скомандовал Дима.

Две ступеньки. Третья. Тяжело не было. Домой. Домой. Свет плеснул и распался на забор, минивэн с оттянутой вверх задней дверцей, чавкающую землю под ногами.

И небо.

– Опускай.

Свиблов помог задвинуть гроб между сиденьями. Парни сбегали за крышкой.

– Эх, Андрюха, Андрюха, - сказал Дима.
– Ты вот мертвый, а сволочи эти еще живы. По нашей земле ходят. Миротворцы, б...ь!

Свиблов приладил крышку. Андрей исчез, скрылся во тьме.

– Я был на Демократической, - сказал Марек.
– Они не собираются...
– из горла его вдруг вырвался то ли клекот, то ли крик.
– Не собираются никого наказывать.

– Садимся, - сказал Дима.

Свиблов щелкнул зажигалкой.

Потом были проводы, накрытый стол, гроб с братом стоял на стульях в большой комнате, появлялись и пропадали люди, мама сухоньким постовым сидела у гроба.

Марека мутило, сказывалась ночь без сна, и он то уплывал в какое-то оформленное окружающими звуками забытье, то всплывал из него обратно, все время заставая в комнате новые конфигурации сидящих и стоящих.

Один раз появился Соломин, заговорил с Мареком о чем-то, но тот, улавливая слова, совершенно не понимал их смысла.

Свет гас раза четыре за вечер. Марек почему-то ждал, что лампочка, вспыхнув, однажды высветит пустой гроб. Но каждый раз Андрей оказывался внутри, неподвижный, мертвый, с отливающими желтизной лбом и носом, со скрещенными, подвязанными на груди руками.

Все общались между собой приглушенно, словно не хотели тревожить мертвеца. Шепот походил на шуршание листьев под ногами, на шипение волн. Ш-ш-ш.

– Такой заботливый, пил мало...

– Черный год...

Что-то накладывали Мареку в тарелку - он ел. Что-то наливали - он пил. Куда все выпитое, съеденное проваливалось, он не знал.

Мама, возникшая вдруг рядом, поцеловала его в лоб.

Дина тенью сидела у окна, платок на голове. Ее не тревожили. Странное дело, никто не плакал, не всхлипывал, не давил рыдания.

Ш-ш-ш.

– Кто их звал? Пришли к нам наводить свои порядки...

– А до этого Ковалевых сына, Женьку...

– Что им мы? Мусор...

Марек внезапно обнаружил себя перед гробом.

Капала стеарином в блюдце поставленная на угол свеча. Рыжие тени гладили лицо брата, раздвигали губы в обманной усмешке.

– Прости, - сказал ему Марек.

– Ты-то здесь при чем?
– ответил Андрей, не шевелясь.

– Не знаю.

– Брось. Знаешь, что жалко? Что мы так и не поговорили с тобой по-людски. Как-то все бегом, кувырком. Будто впереди еще будет время. А оно смотри, как повернулось. Я лежу, ты стоишь.

Марек качнул головой.

– Это не правильно.

– Это произошло, - сказал Андрей.
– И нет никого, кто бы отвез тебя или меня обратно по реке времени.

– Что мне делать теперь?
– спросил его Марек.

– Жить.

– Как?

– Можешь уехать в Евросоюз.

– Нет, - замотал головой Марек, - нет. Я не вернусь. Я нужен здесь, я должен все это прекратить.

Андрей, казалось, вздохнул.

– А ты сможешь?

– Не знаю, - сказал Марек.
– Может, завтра лягу рядом с тобой. Но, понимаешь, я, наверное, впервые чувствую ответственность за все, что происходит вокруг. Ощущаю кожей, сердцем, разумом. Это мой мир. Отстраниться от него вместо того, чтобы попытаться изменить к лучшему, означало бы предать. Всех вас предать, слышишь? Тебя, Соломина, маму, Дину. Не хочу я, уже достаточно... двенадцать лет...

– Эх, Марик, - сказал Андрей.
– Даже Иисус Христос ничего не смог изменить в мире к лучшему.

– Он подарил эту возможность людям.

– Марек, Марк, хватит!

Его оттянули от гроба, развернули, посветили фонариком в глаза.

– Что с тобой?

– Ничего, - ответил Марек, уворачиваясь от света.

В поле зрения обнаружился Свиблов, повлек его в коридор, потом на кухню, к окну, к форточке. Здесь было свежо. Приставленный к подоконнику Марек несколько раз вдохнул полной грудью.

– Все это не правильно, - сказал он, наблюдая в окнах соседних домов редкие огоньки свечей.
– Так нельзя жить.

Несмотря на тесноту Свиблов умудрился встать рядом, плечом в плечо. Марек покосился, но промолчал.

– То, что происходит в действительности, есть лишь отражение того, что происходит в головах людей, - сказал Свиблов.
– С распадом Союза и России здесь, - он стукнул себя по виску, - у большинства населения - каша. Эта каша варится посредством пропаганды образа жизни, безденежья, хаоса, общей неустроенности. Булгакова читали?

– Нет, - сказал Марек.

– Может, фильм видели?

– Вряд ли у нас показывали.

– Ах, да. Бортко снял, кажется, в восемьдесят восьмом. Давно уже. Так вот, профессор Преображенский там однажды говорит знаковую речь. Про разруху. Что разруха не в клозетах, а в головах. И пока у нас...

– А что было раньше, - спросил Марек, - каша или распад? Из-за чьей каши случился распад? Я же застал то время, когда толпы носились по обменникам, когда, блин, за хлебом и макаронами очереди вытягивались за два квартала до магазина. Это как произошло? Само по себе? Талоны, карточки, драки за гнилую капусту. В Москве жрать было нечего, чего уж про периферию говорить!