Отрада

Они заканчивали вечерять – уж выскребли до дна ложками чугунок щей – когда Верея накрыла ладонь Отрады рукой и слегка сжала.

— Вижу, что сама не своя ты ходишь уже который день. Сказывай, что за беда с тобой приключилась, девочка.

— Нет никакой беды, — ее ресницы дрогнули, когда Отрада опустила взгляд.

Она ведь даже не соврала знахарке. Беды не было. Лишь кузнец как-то остановил ее у колодца и, глядя застывшими, равнодушными глазами куда-то сквозь нее, велел не ходить больше к ним в избу да не учить Милонегу ткацким премудростям. И, раньше, чем она сообразила что-то сказать или спросить, развернулся и ушел, ни разу не обернувшись. И таким лютым холодом обдало в тот день Отраду, что жаркое лето вмиг показалось студеной зимой.

Крепко, очень крепко задели ее и слова Храбра, и взгляд неживой, и то, как держался он подле нее. И добро, не знала бы она ничего другого! Но помнила она и совсем другое: бережную хватку широких ладоней на своих плечах; шершавую рубаху под своей щекой и жар его тела; острый, завораживающий взгляд; улыбку, что пряталась в уголках губ; смех, застывший в морщинах вокруг глаз.

Все это помнила глупая Отрада, вообразившаяся себе невесть что! И так люто разочаровавшаяся в собственных ожиданиях.

Вестимо, на сердце было тоскливо. Губы жег негаданный и нежеланный поцелуй Земовита. Стоило вспомнить строгий взгляд кузнеца, и тотчас к глазам подступали слезы. Какие уж тут венки да костры на Ярилин день. Она и к Стояне-то на двор не захаживала, чтобы попусту раны не бередить. Знала ведь, что языкастая подружка али выспрашивать начнет, али подшучивать примется.

— Обидел тебя кто?

Но знахарка повидала уже много весен и того больше – глупых девок, вздыхавших по пригожим молодцам. Она и сама была такой когда-то.

Отрада покосилась на нее и повела плечами: может, и обидел. Кузнец, который к тебе в избу частенько захаживает.

Верея добродушно усмехнулась и подперла ладонью щеку. Протянула руку и заправила ей за ухо выбившуюся из косы прядь волос.

— Ни к чему, девонька, сердце бередить из-за всякого встречного. Будут у тебя еще и венки, и прыжки через костер.

Отрада упрямо помотала головой, и толстая коса зазмеилась по спине.

— Никто меня такую не позовет, — сказала она твердо. — Твою приживалку, госпожа, — посмотрела в глаза знахарки и безжалостно рубанула. — Но я слыхала, что по осени воевода к нам приедет, к нему пойду Правды искать. Пусть вуй Избор отдаст то, что не его.

— Ты прежде у Храбра спроси, какова она – Правда воеводы. Он тоже ее искать ходил, а нашел – великое вено. Добро, в поруб не бросили.

Дрожь пробежала по лицу Отрады, когда Верея заговорила про кузнеца, и, вестимо, знахарка то приметила.

— А о нем ты позабудь, девонька. Он раньше свое сердце местью иссушит, чем добрым мужем станет, — она неодобрительно поджала губы. — Лучше погляди хоть на кудрявого паренька, на Земовита. Ты, может, и не в родной избе живешь, но все знают, какая ты мастерица ткать да прясть. Такую работницу в род и без приданого заберут.

— Мне никто не нужен, — тут уже пришел черед Отрады строго поджимать губы. — Никто.

А в памяти всплыли серые, строгие глаза кузнеца.

25

Утопая босыми ногами в мягкой траве, Храбр шел поздним вечером в избу из кузни. Закат давно отгорел, и по земле стелились серые сумерки. Нынче он припозднился, но пора сенокоса – горячая пора не токмо для тех, кто трудился в поле, но и для кузнеца. Весь день не умолкал размеренный, глухой стук молота в кузне, а он не снимал плотного, потрепанного временем нагрудника из кожи. А как закончил, едва хватило сил ополоснуться ледяной водой да надеть рубаху: плечи словно закаменели, и он с трудом поднимал руки.

Но все, что себе наметил, поспел сделать, и нынче шел в избу к Белояру и Усладе: забрать Твердяту с Милонегой. Младшего братца, так и вовсе намеревался хорошенько оттаскать за уши: негодник не принес ему в кузню обед, а от тяжелой, трудной работы, вестимо, Храбр оголодал. Твердята же совсем от рук отбился, забегался с мальчишками и позабыл про брата! Давненько его никто не наказывал. Ну, нынче Храбр намеревался это исправить. Посмел бы он, будучи мальцом, запоздать али – того хуже – не принести отцу обед! Наверное, на лавку не раньше, чем через пару седмиц смог бы сесть.

Услада с Милонегой и сынишкой чистили во дворе горшки, и потому его приближение заметили издалека. Твердяты нигде не было видно. Храбр хмыкнул. Страшился, небось, в избе в самый дальний угол забился.

Нежка бросилась к нему со всех ног, и он подхватил ее, легкую, на руки, но забросить на плечи не сдюжил: взвыли натруженные за долгий день жилы.

— Брат твой где? — спросил у девочки, заливисто хохотавшей от щекотки.

— А что это, братец даже не заглянул мне доброй ночи пожелать? — подбоченившись, Услада шагнула им навстречу, держа в руке ладошку сына.

Первую смурную мысль Храбр тотчас отогнал. Поставил ластившуюся к нему Милонегу на землю и посмотрел на другую сестру.

— О чем ты?

— Где Твердяту потерял, брат? — Услада все еще улыбалась, когда увидела, как переменилось лицо Храбра.

— Он не с тобой? — чужим, незнакомым голосом спросил кузнец, и внутри у него все оборвалось.

— Так он когда еще ушел... тебе обед понес... в кузню-то... — пролепетала Услада и поднесла к лицу кончик светлого убруса. Встретившись взглядами с братом, она в испуге отшатнулась. — Ты пошто спрашиваешь? Не видал его?..

— Не видал, — Храбр медленно покачал головой и подтолкнул Милонегу в спину. — Побудь-ка еще тут, я в избу сбегаю. Может, там он, — сказал он без особой веры, но Услада была готова схватиться и за такую соломинку.

Прижав к себе сестру, она быстро-быстро закивала.

— Ступай, ступай же! Чего медлить, мало ли что приключилось, может, обидел его кто, вот и пошел в избу!

Вскоре светлая рубаха Храбра, ярким пятном выделявшаяся в сгущавшихся сумерках, пропала из вида. Постепенно тревога брата передалась и Усладе. Сперва она ни о чем дурном не мыслила. Твердята – мальчишка, а с ними всякое бывает. Мог и подраться с кем-нибудь, и глупой забавой увлечься, и даже горшок с обедом разбить! Испужался, что Храбр осердится – рука-то у него тяжелая, отцовская – вот и затаился, ее глупый младший брат. Побоялся возвращаться к ним в избу и в кузню идти тоже побоялся. Поди, лежит нынче на полатях да прислушивается, когда брат в сени войдет.

Но страх все точил и точил Усладу. Хоть и мальчишка Твердята, а не таков. Никогда прежде ничего похожего с ним не случалось. Обед брату не принести – вот уж совсем диво неслыханное.

Заведя детей в горницу, Услада вздохнула: Белояр в пору сенокоса оставался ночевать в поле, в избу не возвращался. Даже пожалиться ей было некому, и приходилось дожидаться Храбра в тревожном одиночестве: дети-то малые совсем, им не объяснишь.

Брат вскоре вернулся, но вести принес с собой дурные: Твердяты в избе не оказалось. Услада вновь закусила кончик убруса, давя в зародыше всхлип.