Отрада

Легко судить, когда сам – взрослый муж! Кто ж ее замуж такую возьмет? Ни приданого толком, ничего нет. Еще и родня по материнской стороне разумом тронулась.

Вздохнув, Отрада отбросила за спину непривычно распущенные волосы, и остаток в пути они прошли в тишине. Дядя Третьяк косился на нахохлившуюся девку, но ничего больше не говорил. Той и так хватало, о чем поразмыслить.

— Верея! — когда дошли до избы, мужчина вперед Отрады поднялся по крыльцу и вошел в сени, громким голосом распугав царившую на опушке леса тишину. — Принимай приемыша своего! Чего ж ты девчонку одну-одинешеньку отпустила? Обидели ее без твоего пригляда...

Слушать бормотание дядьки Третьяка было почему-то приятно. Звучала в его голосе искренняя забота, по которой Отрада успела истосковаться. Даже не огорчилась она, что вот так сразу с порога на госпожу Верею тот все ее горести вывалил.

Огорчилась уже после.

Как вошла в избу и увидала кузнеца Храбра, сидевшего за столом.

33

Первой мыслью у Отрады было – развернуться и вылететь стрелой прочь. До того расстроилась, что даже на дядьку Третьяка обозлилась! Мол, мог бы и не с порога все знахарке сказывать, а сперва в избу зайти. Мало ли, что там. Вдруг чужой человек сидит!

Так и вышло.

— Кто тебя обидел, милая? — взволнованный вопрос Вереи застрял у Отрады в горле сухим комом.

Знахарка поднялась ей навстречу, подошла к девке, замершей на пороге сеней, и взяла ее руки в свои. Позади нее высоченной стеной возвышался кузнец, также вставший с лавки. Глядеть на него было больно, и Отрада старалась не смотреть. Лишь разочек покосилась и согрелась в тревоге, притаившейся в глубине его глаз.

И тут же устыдилась, выругала себя глупой девкой и повернулась к Верее.

— Любим ее обидел! — то ли устав ждать, пока у Отрады язык повернется рассказать, то ли замыслив что-то свое, но дядька Третьяк не выдержал и сам ответил на вопрос знахарки. — Избора меньшой сынок.

— Ах, вот оно что, — Верея переменилась в лице. — Словом злым выругал? — спросила она, гадая.

Следов от удара на лице Отрады она не видела, вот и подумала о том, что Любим девку грязными речами зацепил.

— Какой там! — разошедшись, дядька Третьяк и не думал униматься. — В костер едва не завлек, силой.

— Вот же дурное племя! — в сердцах воскликнула знахарка. — Да чтоб его Макошь мужской силы лишила, чтоб у него уд отсох!

Отрада мыслила, что пуще покраснеть уже не сможет, но она ошибалась. Все лицо запылало ярким румянцем, когда услыхала она слова Вереи. Даже дядька Третьяк смущенно закряхтел, но поперек знахарке ничего не сказал.

Что ни говори, а Верею в общине побаивались. Уважали, но побаивались. Верно, было, за что.

— Да замуж ей надо, вот и весь сказ, — немного погодя сказал дядька Третьяк и уперся руками в бока, загадочно поглядывая на Верею.

— Да у вас, мужей, одно лекарство на все беды, — поджала губы знахарка и укоризненно нахмурилась. — Вот что. Нечего тут толпиться. Что девоньку мою привел, благодарствую, — она чуть склонила голову перед Третьяком. — Вовек не позабуду. Но пора и честь знать, время позднее давно.

Сердце Отрады преисполнилось к знахарке горячей благодарностью. Сама она, вестимо, ничего не могла сказать дядьке Третьяку. Был тот взрослым мужем, и не ей его учить.

А хотелось! Потому как речи его, мудрые да разумные, такую бурю всколыхнули в девичьем сердечке, что и сама себе удивилась. Никогда не мыслила, что и мурашки могут так по рукам да хребту бегать, и щеки заливаться густым румянцем, и горячо-горячо делаться где-то внутри, в груди, и низ живота тяжелеть...

— А ты обожди, я Третьяка Годуновича провожу и вернусь! — велела знахарка напоследок кузнецу и вместе с мужчиной вышла из избы, подтолкнув того в спину: Отрада только и успела уже ему вслед слова благодарности выкрикнуть.

Они с Храбром остались в горнице вдвоем, и ей тотчас сделалось неуютно.

Бочком, вдоль стены она скользнула к печи и подхватила со скамеечки матушкин платок, который забрала с собой из той избы. Прикрыла плечи и волосы распущенные – на праздник не возбранялось простоволосой ходить, да токмо для нее-то все празднества закончились давно, но косу переплести не успела. Когда бы... сперва за дядькой Третьяком поспевала едва, а после с нежданным гостем в избе встретилась.

Искоса взглянув, она приметила на столе пустые чарки и кувшин и плошку, в которую выкладывала днем каравай из печи. По горнице плыл теплый, хлебный запах кваса.

Храбр так и остался на ногах, хотя мог бы и сесть. Перед ней-то ему нашто стоять...

Отрада двигалась по горнице вдоль стен, и он поворачивался следом. Высокий, мощный. Косая сажень в плечах – так говорили про него в общине. Ну, кузнецу и положено быть сильным, не каждый сдюжит тяжеленным молотом от зари до зари ворочать.

Он стоял к ней чуть боком, и Отрада скользила взглядом по его резким, грубоватым чертам лица. По твердому подбородку, по сомкнутым, редко улыбавшимся губам, по напряженным скулам, по нахмуренным бровям, которые так и хотелось разгладить…

Она вздрогнула и покраснела, поймав себя на мысли, что рассматривает Храбра уж слишком пристально, и поспешно отвернулась, надеясь, что он ничего не заметил.

— Отчего твой жених тебя не сберег? — хриплый, грубоватый голос кузнеца рассек повисшую меж ними тишину.

Отрада захлопала длинными, пушистыми ресницами. Обожгла кузнеца взглядом и отвернулась, принялась глядеть на печь позади него. Она уже давно примирилась с мыслью, что ей не дано постичь ни поступки его чудные, ни слова, но нынче он смог ее удивить.

— Коли уж женихается, надобно невесту беречь, — припечатал Храбр.

Он тоже не глядел на Отраду. Рассматривал свои загорелые, обнаженные по локоть руки, видневшиеся из-под с закатанных рукавов рубахи, все в светлых пятнах от мелких ожогов. На душе было муторно, и он злился, и от того надувались жилы на предплечьях.

— Отчего ты надо мной насмехаешься? — спросила Отрада с упреком и вскинула голову, и впилась в него пронзительными, зелеными глазищами. — Откуда бы жениху у меня взяться? Али ты позабыл, что у меня ни приданого, ни родителей, ни избы нет?

Храбр опешил. Поглядел на нее так, словно впервые видел, а Отрада, разозлившаяся, нахохлившаяся, наступала на него небольшими, уверенными шажками и все выше задирала голову, чтобы смотреть ему прямо в глаза.

— Ну, чего молчишь, словно язык проглотил? — сказала так, словно имела право требовать от него ответа. Поджала бледные губы, прищурилась и руки на груди скрестила. — Как хаять меня – так шибко словоохотливый был!